– Как? Тимофей Падуров? – Отставной ротмистр Хопренин даже с лавки привстал. – Нашего бургомистра Ивана Халевина двоюродный братец? Вот так новости нам! Не думаю, чтоб Падуров предался тому самозванцу, не думаю. Хотя… – И в сомнении развел руками, как бы говоря: по нынешним временам зарекаться ни в чем нельзя!

Илья Кутузов, запнувшись на Тимошке Рукавкине, и сам не менее Хопренина ломал голову теперь в трудном раздумии: неужто это они, проводники, подвели войско под воровскую засаду и под пушки? Неужто тот сотник с депутатской медалью был пугачевский атаман, а Тимошка Рукавкин у него в сотоварищах? Не может того быть!

«Тогда почему, – лихорадочно размышлял Илья Кутузов, – кричали из головы колонны, где был полковник с проводниками, что угодили в засаду, что произошла измена? Кто же изменил? Проводники? Эх, Тимошка! Знать бы заранее да наверняка – своей шпагой насквозь, как гадкую лягушку, пронзил бы…»

Вошел старенький и весь белый лекарь с черным кожаным саквояжем, молча поклонился коменданту и замер у порога, давая понять, что готов заняться пациентом.

– К вечеру, господин подпоручик, представьте мне уведомление для доклада по начальству, – приказал капитан Балахонцев. – А теперь вами займется доктор. После перевязки я прикажу отвезти вас на квартиру, отдыхайте пока…

Но уведомления Илье Кутузову писать не пришлось, пополудни в Самару прибыл комендант Бузулукской крепости подполковник Данила Вульф и ордером уведомил: через Борской крепости хорунжего Чеботарева известился он о том, что господин полковник Чернышев с корпусом от самозванца и раскольника Пугачева совсем разбит и взят в плен.

В тот же вечер в Симбирск был отправлен нарочный с пакетом для симбирского коменданта бригадира Ивана фон Фегезака.

Тревожное, как перед бурей, затишье охватило Самару.

* * *

Величаясь и раскланиваясь со встречными мирянами «семо и овамо», как шутливо на старинный лад любил он поговаривать, протопоп Андрей Иванов из самарского Троицкого собора, помогая себе дорогим посохом с костяной ручкой, торопливо семенил больными в суставах ногами. Только что прибегал посыльный из магистрата и покликал к бургомистру по весьма спешному делу. Дома протопопа не застал, извлек из-за стола у здешнего хлебосольного купца Данилы Рукавкина – чаи пивали да осторожненько судачили про объявившегося якобы государя Петра Федоровича.

«Эге-ге, – качал головой протопоп Андрей, вспоминая теперь на скользкой и наклонной к волжскому берегу улице настороженные глаза купеческого депутата. – Не прост ты, Данилушка, ох не прост! По уму тебе и уважение от самарцев, коли и по сию пору, после работы в комиссии по Уложению, ты непременный ходок и заступник тутошних купцов перед сенатом и его чиновниками! Вот и в теперешней смуте какую-то выгоду себе ищешь… И как это не боится греха отважный купчина? Аль забыл ты, Данилушка, старую присказку: не дуй в ушное сильно – выплеснется с ложки, вовсе хлебнуть нечего будет!.. Да оно так и водится: журавли за море летают, а воротясь, все одно твердят – курлы. Таковы и российские купчишки, неизменчивы в своей повадке во всем выгоду иметь себе…»

Неожиданно сбоку, едва не повалив протопопа в сугроб, из проулка по накатанной дороге бегом вымчался цеховой Алексей Чумаков. Протопоп Андрей едва успел отшатнуться, уперся рукой в чей-то забор. Пристрожил простолюдина:

– Раб божий Алексей, ну что ты скачешь, будто тебя семь нечистых над землей несут!

Чумаков, размахивая руками, розовыми от постоянной работы с красками – вязанные из белой шерсти рукавицы заткнуты и торчат за веревочной опояской, – торопливо повинился:

– Ох, батюшка протопоп, прости Христа ради… По делу бегал в лавку ныне покойного Родиона Михайлова… А коль ткнулся в вас, батюшка протопоп, дозвольте спросить и тем душу грешную утихомирить и привести в полное спокойствие?

– Говори, непоседа, да не суесловь много – по делу и я ныне спешу в магистрат.

– А подлинный ли государыни Екатерины Алексеевны указ читан солдатам полковником Чернышевым? Слух бродит меж нас, цеховых, – не подлог ли какой от начальства, чтоб объявившегося царя-батюшку Петра Федоровича изловить-таки хитростью да вконец и умертвить?

Протопоп Андрей оторопел, даже головой боднул – не ветром ли откуда надуло в уши такие смутьянские и крамольные слова? Да нет, не ветром! Вот он, пустозвон, стоит, рот раскрыв, ждет ответного слова от него, протопопа.

Тыча костлявыми, желтыми, с горбатыми ногтями пальцами едва ли не в лицо цеховому, отец протопоп постращал:

– Умный тебя поп крестил, да напрасно не утопил! В своем ли ты рассудке, человече? Мало тебе, что сидел от коменданта под замком за беспутное поведение. В пытошную избу на крючья захотелось за такие-то речи? И молвить боле не моги подобного – прокляну!

Алексей Чумаков осклабился, по толстым щекам, обросшим рыжеватым пухом, забегала нахальная усмешка.

– Э-э, отец протопоп, не проклянешь! Свинье не до поросят, когда ее на огонь тащат! До меня ли всем скоро будет? Вона какая каша по всей Руси затевается… Я к тому спросил – отчего же тогда солдаты да казаки с калмыками к тому Петру Федоровичу всем скопом и безропотно переметнулись? Должно, самовидцы опознали в нем истинного государя.

– Эге-ге, брат многогрешный, да я вижу, что у тебя в чердаке воистину одного стропильца нет! Изыди, смутьян, и моли Господа, чтоб миновала тебя тяжкая кара за твои прогрешения! – И протопоп Андрей пристукнул посохом о мерзлую землю. – Не сносить тебе головы, видит бог: восплачешь, прильнув щекой к изрубленной топорами и окровавленной плахе!

– Пустое все это, батюшка протопоп! Чего мне бояться? Карась по щуке не тоскует, молодец о колодках не печалится! Поживем еще! Глядишь, и оженит меня родитель мой Яков на какой-нибудь дворянской девице. Вона их сколько, в чем из дому выскочили, ныне понаехало из степных-то деревенек в нашу Самару. На женихов скоро великий спрос будет, потому как батюшка-государь обещает всех помещиков перевешать напрочь.

Протопоп Андрей не сдержался, пристыдил не в меру возомнившего о себе цехового: вот уж пошли времена – играй, дудка, пляши, дурень!

– Да ты на себя оборотись взором, словоблуд!

– А что, батюшка протопоп? И разве прежде такое дело не бывало, что коза волка съедала? – Алексей Чумаков вздыбил под шапку густые белесые брови. – Телом я статен, лицом не уродлив и оспой не порчен. Чем не жених для обнищавших теперь барынь?

– Да ты на кафтан-то свой позри, чадо многогрешное! Не кафтан, а чисто решето под отруби.

– Зато на крещенье в этом кафтане не жарко! – тут же нашелся Алексей Чумаков и озорно подмигнул протопопу, который от этой пустой болтовни начал уже выходить из терпения. – Мы теперь с теми барышнями, можно сказать, как близкая родня.

Отец протопоп даже поперхнулся, да благо – дошли до магистрата, и он пустил вдогонку цеховому, который побежал дале, все так же нелепо размахивая голыми, крашеными кистями рук: