«Где он теперь, мой неоперенный соколик? Жив ли? А может, головушку уж сложил под какой крепостью поганой, добывая себе славу ради красавицы казачки… Надо же, так полонила Тимошино сердечко! Аки ведьма неотвязчивая приворожила…» Данила хотел было бранить казачку Устинью, но язык не слушался, сердце протестовало, разум не давал бранных слов. Да ведь и сам он, Данила, в такие же лета повстречав свою белую лебедушку Дарью, вот тако же до беспамятства полюбил. Смешно вспомнить, первые три ночи в бурьяне против их двора спал, лишь бы поутру возможно раньше увидеть, как она сбегает с крыльца к большой кади черпать воду, а длинные русые косы по спине тяжелыми змейками вытягиваются…

Данила не заметил, как сел на незапряженные сани с задранными оглоблями. Сидел, до головной боли думал: что отписать Алексею? А может, утаить до поры до времени, что пропал, уйдя из-под дедовой воли, Тимоша? Господь даст, и уцелеет внук в этакой кутерьме. И от Панфила что-то давно вестей нет. Писал с полгода тому, что по делам государевой службы едет за границу, в Англию да еще в какую-то иноземщину.

Поскрипывая валенками, тяжело подковылял хромоногий и сутулый Герасим, опустился рядом с хозяином, сняв рукавицы, покашлял в кулак.

– Коней накормил? – лишь бы не молчать, спросил Данила.

– Допрежь шебя, Данилушка, вшю шкотину вычиштил и накормил. – Герасим не обиделся на зряшный вопрос хозяина. – Вше о Тимоше дума твоя, караванный штаршина?

– О нем, брат Герасим. Обернуться бы теперь серым соколом, слетать бы да с выси небесной поглядеть, где он, не пораненный ли на снегу лежит, капли крови теряя…

Герасим пошмыгал носом, шепелявя, стал утешать Данилу:

– Не кручинься так, караванный старшина. Тимоша горяч, нравом в тебя, но и тако ж рассудителен, очертя голову не сунется, пустую похвальбу выказывая. Теперь ничего не поделаешь – вылетел из гнезда, свою жизнь начал… Хозяюшка к обеду кликать послала, они с моей Степанидой стол уже накрыли.

– Да как воротится твой Гришатка от Волги с водой, так и сядем, – отозвался Данила.

Гришатка – единственный сын Герасима и тайный баловень караванного старшины. Рано выпроводив сыновей в Петербург учиться, а потом и служить там, Данила перенес любовь на внука Тимошу да на Гришатку, которые и росли-то вместе, словно два брата. Любил, но не баловал беспечно, работать заставлял обоих сызмальства. Долгими зимними вечерами книги им читал, грамоте обучал и не один уже раз пересказывал все мелочи хождения с караваном в Хиву, особенно про ночное нападение разбойной ватаги Кара Албасты и междоусобные сражения хивинцев. Брал отроков с собой и на Яик, когда получил весть от Маркела Опоркина, что старые друзья Демьян Погорский и Григорий Кононов, простыв осенью на Яике, слегли в постель. И не отходили от немощных, пока им не закрыли глаза, а потом крестники Тимоша и Гришатка навеки простились со своими крестными отцами последней горстью земли: в свое время Демьян крестил у Данилы внука, а два года спустя Григорий Кононов крестил первенца у Герасима, упросив дать ему свое имя как наследство от старого казака.

На поминках Григория и Демьяна казаки пели старинные яицкие песни про Яик, про давние былые сражения на Утве-реке, о лихих походах казаков в хорезмские земли с отважным атаманом Нечаем… От покойных по завещанию перешли к крестникам казацкие сабли в черных деревянных ножнах. Они и теперь, вот уж столько лет, висят в горнице на почетном месте.

…За раскрытыми воротами послышалось уверенное понукание, на подворье въехали сани. С передка спрыгнул отрок лет пятнадцати, деловито провел коня за узду к крыльцу, сдал назад, чтобы бочка с волжской водой встала ближе к ступенькам – удобнее перетаскать воду бадейками в теплые сенцы. Распряг коня и увел его в конюшню. Воротился, поднял оглобли вверх – избави бог, чтоб кто не запнулся о те оглобли, – снес на конюшню сбрую, осмотрелся. Кажись, полный порядок.

Данила и Герасим, улыбаясь, переглянулись: ишь какой рачительный хозяин вырос! Будто свое подворье оглядывает: нет ли в чем упущения?

«Да оно ему и в самом деле будто свое стало, – подумал Герасим, в душе радуясь за сына. – Ему-то не достанется смолоду тяжкая доля бурлачить, добывая себе хлеб проклятой бичевой… У караванного старшины не обленишься от беспечной жизни, но и разут-раздет не будешь. И лишняя копейка к празднику всегда в кармане есть на сладости. А чего еще надо для нашего брата, который лишен своей земли и крова над головой?»

– Спаси бог тебя, Гришатка, за работу со старанием, – сказал Данила. – Не притомился?

– Да ничуть! – весело отозвался Гришатка, сверкая белыми зубами. А волосы на висках под шапкой взмокли! – На Волге ребятишки на санках с горы катались, а меня завидев, так наперебой рвали бадью зачерпнуть воды из проруби. С собой кататься звали…

– А вот отобедаем, и беги, порезвись до вечерней службы. Ну, идемте к столу. Наши хозяюшки, поди, заждались.

Гришатка озорно заулыбался. На немой вопрос Герасима пояснил, что днями довелось ему видеть и слышать, как протопоп Андрей бранил Буяна Иваныча, отчего тот не ходит в церковь к вечерней службе.

– И что же Тимофей Чабаев на то молвил протопопу? – удивился Данила, хотя и знал озорной нрав купца Чабаева.

– А Буян Иваныч отмолвился, что повадиться к вечерне – все едино что к харчевне: ныне свеча, да завтра свеча, ан шуба-то и с плеча!

Данила усмехнулся:

– Ишь, бережлив в копейках на свечи, а в кабаке иной раз не один рубль с бражниками пропьет. Ну, на то и Бог ему судья…

Только поднялись с саней, отряхнули с полушубков прилипшие объедки сена, как за воротами, перестав скрипеть полозьями, остановились чьи-то сани.

– Кого-то гошподь в гошти к нам пошлал, – прошепелявил Герасим. – Гришатка, выглянь, кто там?

Гришатка побежал к калитке, распахнул ее: в санях, поверх набросанного заиндевелого сена – издалека, стало быть, приезжие – сидела укутанная пуховой шалью женщина, обложенная по бокам и в ногах круглыми увесистыми узлами и плетеными коробами. Под узлами просматривалась зеленая крышка окованного сундука. На передке, возле сутулого возницы, неподвижным пенечком сидел отрок в черном тулупчике. От лошади клубами шел пар.

«Загнали коня. Чудом не пал на дороге. Кто ж это?» – соображал Данила, через калитку разглядывая женщину и отрока лет десяти-двенадцати.

Женщина откинула с головы пуховую шаль, глянула через калитку на подворье, увидела у крыльца Данилу, рядом с ним работника, улыбнулась какой-то радостной и в то же время извиняющейся улыбкой.

– Вот так гостья к нам! – хлопнул себя по бокам обрадованный Данила. – Аннушка! Да какими судьбами у нас? – Данила поспешил встретить двоюродную сестру Дарьи – Анну, выданную замуж за бывшего переводчика при губернаторе Неплюеве Матвея Арапова.

Возница, приказчик у Матвея Арапова, сумрачный и неразговорчивый, с черным, словно обмороженным лицом, помог хозяйке выбраться из саней, потом поднял и легко перенес на снег у дороги молодого барчука, так же молча выгрузил узлы и сундук. Подошедшему к ним Даниле молча и без особого почтения поклонился.