Шли годы. Ресторацию Ляля утратила из-за бизнес-интриг и продолжала искать свое денежное место под солнцем. Которое не находила чисто из-за неверного воспитания — ведь маменька с папенькой, такие подвижники, вырастили ее в никчемных ныне принципах гуманизма и просвещения. И потому она слишком мягкая там, где надо быть жесткой — например, в деловых раскладах, — и слишком непримиримая и прямолинейная там, где надо быть лисонькой-кошечкой. Тут речь, понятное дело, о превратностях любви и брака. Но однажды Ляля поняла, что нет никакого толку наседать на стариков, ибо что сделано, то сделано. Она умела быть и благодарной дочерью. И… экстравагантной матерью. Ляля решила взяться за собственную дочурку, благо что здесь время не упущено и поле непаханое. И вот ее она растила как истинную сердцеедку, к ногам которой должны вскорости посыпаться дворцы и состояния. Только вот как это делать — она точно не знала и действовала по беспорядочному наитию. Баловать ли безмерно, чтобы воспитать королевишну? Иль, напротив, нещадно лупить по розовой попке розгами, дабы сделать терпимой к семейному насилию? Сделать ли упор на обучение кулинарным изыскам — ведь без этого никак… или научить интимным премудростям, гуттаперчевости и всяким сладким фокусам — без этого тоже мужчину на крючок не словишь… И еще нужно что-то необъяснимое, не пойманное словами, какая-то космическая приправа, врожденная поцелованность Амуром, и чтобы еще Венера пальчиком ткнула. В общем, Лялю колбасило в разные стороны. Она внедряла в чадо всего понемногу. И получила в итоге эклектично-непредсказуемый результат.

Напрасно Буневич предупреждал дочь о том, как опасна непоследовательность в воспитании. Внучка явилась на день рождения к деду и огласила свое новое ремесло. Теперь она гейша. Читайте, завидуйте, дорогие предки, рухлядь вы моя ненаглядная, вот вам мой звездный билет…

— Я знаю, что она умная, хорошая девочка, — бормотал смущенный доктор. — Я ведь хоть и Бублик, но Бублик черствый, калачик тертый. Я-то, как мамки-бабки, биться в конвульсиях от слова «гейша» не буду. Тоже мне японская трагедь: отец-рикша, мать-гейша, сын Мойша… Надо понимать, что такой у нее протест, эпатаж. Ну не может же так быть, чтоб моя кровинушка всерьез подалась в проститутки! Даже если и Лялька мозги ей забетонировала… Знаешь, Валер, я думаю, они такие, потому что у них нет нашего святого братства. Тот, у кого нет идеала, непременно опускается. Не имеющий тайной пыльной короны алчет короны грязной, мирской…

Валерий Михалыч старался изо всех сил создать на лице утешительно-оптимистичную мину, но лицемерие не было его коньком. А Бублик, несмотря на прибаутки, уже впадал в пьяную мнительность… в ту опасную стадию, когда неосторожное слово, взгляд, жест могут стать началом пьяной ссоры. Это все истерики Руфы — они приучили к параноидальной осторожности. Со здоровым человеком можно было бы так не бдить — но кто его знает, кто здоров, а кто болен. Сам Буневич говорил о несостоятельности понятия «норма» в отношении человеческой психики. И он, великий врачеватель, чувствителен и сенситивен, а значит, его реакции не предсказуемы линейной логикой.

Нет, слишком много на сегодня откровений. Валерий Михалыч засобирался домой. После спонтанной шокотерапии его милые, безобидные видения казались ему сущим пустяком. Нет, пожалуй, что даже не пустяком, а козырем. Он так и не раскрыл Бублику всех карт. Сидха, говорите… но сверхспособности рождаются из сверхпотребностей. И потому Валерий Михалыч поедет смотреть на свою девочку снова. Пускай он сумасшедший и толкует призрака как родственную субстанцию. Как старшую сестру. Все, кто с виду разумный и опекающий, мечтают о ком-то старшем. Многие из таких, внешне пристойных, — параноики и извращенцы. Или… их жертвы. Была бы жива сестрица, он мог бы на доли секунды вернуться в прошлое, стать дворовым пареньком Валеркой и рассказать ей о самом страшном и постыдном. О том, что тогда ему было шесть лет. О том, что насильником был сосед со второго этажа. Насильником? Но Валерка, такой доверчивый и солнечный, ничего ж не понял. Марта умиленно рассказывала о нем на сыновьих юбилеях, что он никогда не плакал от боли — всегда терпел. Плакал только от обиды. Так вот, она ошибалась. Потому что не знала. Тогда он плакал навзрыд — от мучительного стыда. Сосед, мразь, своим черным делом не сломал — не успел просто. Услышал шаги — кому-то понадобилось справить нужду за сараями… Но многие лета Валерий Михалыч был уверен, что правильно поступил, ничего никому не сказав. Отец зарубил бы гада без суда и следствия и сел бы в тюрьму. А сколько можно валить трагедий на мать… Маленький Валерка инстинктивно знал одно — молчи! Надо преодолеть кошмар самому. Он преодолел. Он выжил, он научился звериным детским законам. Он прошел боевые крещения — светлый мальчик оброс тонко-интеллигентной, но все ж мускулатурой. Целую жизнь он разрешал себе вожделенную исповедь только в снах — с той девочкой пропавшей, никогда не виданной старшей сестрой. С ней он снова и снова плакал навзрыд, с ней он наконец рождался вновь нетронутым и чистым. Терпеливым мужчинам до смертной тоски нужна старшая сестра.

Почему же они исчезают — наши хранители, наши ангелы, наши земные боги…

Надежда Особова третий день не выходила из дома. У нее отбирали ее «Особый дар». Звучало до омерзения символично. Третий день Надежда Бриллиантовна не знала, в сторону какой иконы ей выть о помощи. Хотя ее метафизика простиралась не далее примитивных сувениров денежной магии, которыми она презрительно одаривала партнеров по бизнесу и важную клиентуру. Она верила, что человеческие глупость и сентиментальность, что суть родные сестры, помогут ей всегда быть на коне. И потому она свято соблюдала поздравительные ритуалы. Вместе с приближенными старательно продумывала оригинальность подарков каждого сезона. Ведь подарки — их специализация. Магазинчик «Особый дар» не должен был ударить в грязь лицом. И потому праздники становились мукой — внутренне Наденька успела возненавидеть подарки! Весь этот хлам, который наш простодушный плебс теперь по западной моде оборачивает в блестящую упаковку. А лица особо экономные умудряются ее использовать для другого подарка… о, эта неистребимая совковая страсть к стирке полиэтиленовых пакетов! Тогда — по нужде, теперь — по ностальгической привычке. Нет, такие подарки Наденьке давно опротивели. Под особым даром она имела в виду совсем другое. Есть вещи, которые меняют человека, и только их имеет смысл дарить. Но они не — обычные. И чаще это не вещь в обычном понимании этого слова, а сильное впечатление, путь к месту силы, шоковая терапия. Первый, кто преподал такой подход к жизни, был Наденькин дед, высокий мрачный человек, который наводил на младую поросль смущенный трепет. К Надюше, своей младшей внучке, он относился как-то обреченно, словно бы ее появление было неотвратимым предвестником его скорой кончины. Он, конечно, никогда не говорил об этом, но дети необычайно чувствительны — отношение к ним они с филигранной точностью распознают по взгляду. Еще дед любил повторять одну и ту же двусмысленную шутку о том, что все у него внуки как внуки — русые, а тут мамку цыган в поле догнал. Маленькой Надюшке оставалось только заливисто хохотать над мифическим цыганом, что было для нее первым опытом лицемерия. Она знала — будь залихватской и забавной, с ямочками на щечках, и тогда тебе все сойдет с рук.