Ужасная картина вновь предстала перед Речкиным. За последние два дня Алексей видел убитых слишком много, но сознание его все еще чуралось этого. Да и можно ли привыкнуть к тому, что каждый день видишь не по одному десятку убитых молодых парней, моложе тебя на несколько лет, когда тебе самому двадцать шесть? И это были не те, книжные, покойники из рассказов и повестей о Гражданской войне, которые в юношеские годы любил читать Алексей… Эти еще пахли потом, одеколоном, иные перегаром, а кто-то и фекалиями… И глаза у них были померкшие, сухие, но тем не менее людские… Возможно, и к этому привыкает человеческое сердце, но, видимо, для Речкина то время еще не пришло.

Часть егерей успели удрать. Но нескольких все же настигли пули. Теперь они распластались на южном склоне высоты. Двоих взяли в плен. Речкин внимательно изучал их хмурые, помятые в рукопашной лица. Меньше всего, наверное, эти двое бравых немецких солдат, столь смело шедших на позиции врага, забросанного авиабомбами, заваленного снарядами, которого они презирали всем своим нутром и аксиоматично считали расовыми отбросами цивилизации, ожидали оказаться в его «неумелых», по их мнению, руках. Оказались… Не погибли героями, вели себя трусливо и покорно, как загнанные шакалы. Алексей усмехнулся, глядя на них. Наверно, впервые за день спокойно и от всего сердца…

В двух десятках метров от первого каменного окопа, занятого перед атакой пулеметным расчетом, нашли Титова… Ноги его были согнуты в коленях, а руки опущены вдоль тела, в одной из них еще теплые, мягкие пальцы сжимали приклад трофейного автомата. Одна пуля пробила его шею, вторая – грудь. Кровь еще не запеклась и блестела на солнце мутной бурой пленкой. Бледное лицо его, упертое щекой в камень, неестественно сплюснулось, словно пластилиновое. Прежде румяное и симпатичное, теперь оно сделалось некрасивым, искусственным, заострилось кончиком носа.

Алексей встал на колено и ладонью опустил еще теплые веки младшего лейтенанта на глаза.

– Прикройте ротного чем-нибудь… – сухо, стараясь не дрогнуть голосом, распорядился Речкин. – И уложите его отдельно… Позже похороним как полагается…

Бойцы, столпившиеся у тела убитого командира, только лишь кивнули невпопад. Пехотинцы словно все еще не верили, что этот сильный, отважный парень, в котором за столь короткое время они полюбили и командира, и человека, погиб.

Знатоков немецкого языка среди защитников Угловой не нашлось. Отправлять же егерей в тыл в условиях почти полного окружения было невозможно, а потому никто долго не ломал голову над тем, что с ними делать… С пленными расправились. Жестоко и не быстро. Впервые Речкин спокойно наблюдал за тем, как в муках умирают люди. Они пришли на чужую землю проливать кровь, они ее пролили…

День подходил к концу. Первый день крупного наступления немцев в Заполярье. Бесконечный, трудный и страшный день. Очередной артиллерийский налет загнал людей в ДОТы. Лишь здесь можно было найти спасение от не прекращающих сыпаться на землю снарядов. Угловую вновь заволокло плотной завесой дыма. Горечь горелого тола и кислый привкус пороха вытеснили все другие запахи. Огонь немецкой артиллерии не позволял защитникам высоты занять их позиции возле каменно-бетонных сооружений. Часть из них, уже выжженная огнеметами, пустовала, да и людей, способных держать в руках оружие, становилось все меньше и меньше. Солдаты сбивались большими группами в ДОТах, оставляя некоторые из них пустыми. Кроме того, узкие амбразуры не давали пулеметчикам необходимой широты обзора. Почти полностью ослепшая оборона Угловой уже не могла отследить перемещение отдельных групп противника. Этого и добивались егеря, обеспечив себе почти беспрепятственный проход к вершине высоты.

Речкин вернулся в тот же ДОТ, где очнулся днем. Вместе с ним была и часть тех, кто штурмовал вершину Угловой. Группа, что выбивала егерей с севера, ушла на свои старые позиции, остальные разбежались по разным ДОТам. Отходить в тыл было уже бессмысленно, там тоже был враг, кипели бои. Отдельные, возможно, попытались уйти, но об их судьбе можно было только гадать.

К вечеру истерзанная артиллерийскими и авиационными налетами высота, по сути, полностью контролировалась «эдельвейсами». Однако отдельные ДОТы продолжали сопротивление. Исчерпав все попытки подавить пулеметный огонь сооружений и уничтожить их разрозненные гарнизоны силами пехоты, немцы вновь наносили артиллерийские удары.

Снаряд за снарядом сотрясали мощными взрывами толстые стены. Слышно было, как с грохотом катятся камни защитной подушки, с треском разлетаются деревянные пристройки для крепления маскировочных сетей. Цементная пыль повисла в воздухе удушливым облаком. Извне раз за разом вкатывались через амбразуры клубы дыма. Но ДОТ стоял. Казалось, еще чуть-чуть, еще одно легкое усилие, и он рухнет. Но он сотрясался, рычал шорохом камней, а все же оставался нерушим.

Сквозь разрывы снарядов слышался треск пулеметов, звук автоматных очередей и винтовочных выстрелов. Мелкие гарнизоны отдельных ДОТов продолжали вести бой. Особенно сильно надрывался пулемет где-то на юге высоты. Там же гораздо плотнее рвались и снаряды. Видимо, одно из огневых сооружений особенно сильно насолило егерям…

Сплошной звон стоял в ушах. Люди находились в шаге от сумасшествия. Они пребывали на грани срыва и держались лишь неподвластным им самим последним усилием их собственного разума. В воздухе витал сатанинский запах смерти, но надежные стены продолжали держать людей в шаге от, казалось бы, неминуемой гибели. Страх перед смертью, предательские накаты полного безволия стали нормой. Солдаты не то охладели, не то попросту перестали их замечать. Их восковые лица были лишены всякого движения, малейшей эмоции. Полупрозрачные, они расплывались потухшими взорами в пыльном полумраке. Сплошь покрытые сажей и бетонной пылью, практически одноцветные, солдаты походили на статуи. Сквозь общий звуковой диссонанс прорывались стоны тяжелораненых, не то страдающих от боли, не то бредящих в бессознании.

Бойцы часто сменяли друг друга у пулеметов. Даже Алексей пытался вести огонь, но раненая рука не позволяла твердо держать ручки «максима». От этого стрельба становилась неприцельной, практически бесполезной. Он сгодился лишь на роль второго номера – подавал пулеметную ленту. Шальными осколками и пулями скосило нескольких бойцов. Возле узких бойниц не спасали и метровые стены. Сквозь плотную пелену дыма, которая окутала высоту, целиться было крайне сложно. Но бойцы уже хорошо пристрелялись к вершинам лежащих перед Угловой сопок, где все еще работали немецкие пулеметные расчеты. Так и били, то прицельно, то сквозь молоко дыма, отвечая на выстрелы с той стороны. Боеприпасы подходили к концу. Приходилось экономить. ДОТ огрызался все реже, все скупее и, по сути, уже не представлял для егерей никакой угрозы. Скорее действовал на немцев как раздражитель.

Мама… Почему-то именно в такие, роковые, минуты часто вспоминается мама. Кто-то даже зовет ее во весь голос, прекрасно осознавая, что она не может сейчас прийти на помощь. Иные еще молятся Богу. Кто-то молча, про себя, кто-то вслух, не боясь за свое партийное или беспартийное, но все же идеологически правильное положение. И пусть даже молитв не знают, и крестятся, что попросту пальцами в лоб тычут. Но абсолютно все: и убежденные атеисты, и колеблющиеся, часто инстинктивно взывающие к Всевышнему, и верующие, хоть и скрывающие это, в такие моменты своей одинаково уязвимой жизни вспоминают именно мать. Ведь именно она единственный от рождения и до гробовой доски самый близкий, святой и родной человек, любовь к которому вечна и крепка, как гранит. Она дает жизнь, у нее мы и ищем спасения для этой самой жизни. Может, именно мать и есть земное, физическое воплощение Бога? Для каждого свое, но для всех единое.