Сержант сплюнул под стол. Огляделся. Столовая наполовину опустела. С мойки доносился грохот посуды.

– Так, рубай быстро хавчик, через пять минут построение, - Самохвалов приподнялся из-за стола.

Кошкин и Стеценко встали. Линялые хэбэшки расстегнуты до груди, пилотки за ремнём, руки в карманах ушитых галифе, голенища сапог подвернуты.

Гордость и краса Советской Армии.

– Так что делать-то надо, товарищ сержант? - быстро дожевывая хлеб, тоже поднялся Антонов, собирая на поднос пустые тарелки.

Самохвалов оперся о стол. Дунул, оттопырив нижнюю губу, на чуб, свисающий на глаза.

– По пятерке с зарплаты со своих собирать будешь, плюс по чирику сверху , с каждого в месяц. В фонд помощи дембелям Советской Армии, так сказать. Вам, духам, деньги ни к чему, в чипок вам ходить не положено...

– Домашние пирожки еще не высрали, - встрял хохочущий Кошкин.

Стеценко гулко ухнул.

Самохвалов кивнул.

– Вот именно... А нам, сам понимаешь, за два года отъесться- отпиться надо, с ветерком до дому прокатиться... Старших надо уважать, старшим надо помогать. Да ты не бзди, и своим скажи, чтоб не жидились. Будет и на вашей улице праздник...

– «Дембель неизбежен, сказал салага, вытирая слезы половой тряпкой», - блеснул эрудицией Стеценко.

Антонов знал, что у этого туповатого колхаря целая записная книжка подобных афоризмов. И про овес и глаза лошади, и про вырванные страницы из книги жизни, и про ефрейтора и дочь-проститутку, и тому подобная муть.

– Я этого делать не буду, - услышал Антонов собственный голос. Руки предательски дрогнули, посуда на подносе задребезжала. Антонов поставил поднос на стол, выпрямился, костяшки сжатых пальцев побелели.

– Деньги если нужны, собирайте сами, или другого ищите. А я не буду, - Антонов говорил четко, с расстановкой, злился только на слишком уж звенящий голос.

Немая сцена длилась недолго.

– Не понял борзости, воин, - короткопалой рукой Стеценко схватил Антонова за ремень. Притянул, одновременно коротко и резко ударив носком сапога по голени.

От пронзительной боли померкло в глазах.

– Ах-ты-сука-блядь-душара-охуевшая-по-хорошему-падла-не-хочешь! - блатной скороговоркой захлебнулся Кошкин.

Верхняя губа его подобралась вверх. Зубы оскалились.

– Толян, дай фанеру пробью душаре! - Кошкин отвел за плечо кулак, изготовился.

– Отставить! - вдруг по-уставному скомандовал Самохвалов. - Не здесь, зёма: Не сейчас.

Рот его зло кривился.

– Значит так, - медленно произнес сержант, сунув ладони за ремень. - Тебе пиздец. Ты, боец, залез в большую залупу. Не оправдал доверия. Ну, как хочешь... Теперь будем разговаривать с тобой только на «вы».

– Выебем, Высушим и Выбросим, - красная физиономия Стеценко глумливо расплылась.

– В казарму - бегом марш! - неожиданно заорал Самохвалов, вытаращив глаза.

Схватив поднос, Антонов бросился через мойку на выход, стараясь не поскользнуться на блестящем от жира полу...

Два дня его не трогали. Словно ничего не случилось. Даже пришла нелепая, наивная по-детски мысль, что про него забыли, все обойдется и все будет хорошо...

* * *

В чем был - в майке и трусах, его проволокли по «взлётке» и, выставив дневального со шваброй из туалета, швырнули на длинный ряд умывальников.

Острый край раковины рассек ему бровь.

Били, стараясь не попадать по лицу, когда Антонов падал, рывком поднимали и били снова. Били по очереди, отдыхая.

Потом забившегося в угол Антонова пинали уже все вместе, куда придется, Самохвалов лишь сдерживал входящих в раж Кошкина и Стеценко.

Устали. Выдохлись. Покурили у распахнутого окна над лежащим салагой и пнув для порядка еще пару раз, отправились спать.

Антонов пролежал еще минут десять, прижавшись щекой к холодным клеткам кафельного пола. Холод вбирал в себя боль, словно обширный компресс.

На миг Антонову показалось, что он не лежит, а, приклеившись животом и щекой к уходящей бесконечно ввысь и в бездну стене, висит посреди голубовато-зелёной пустоты.

Было уютно, прохладно и безмятежно.

Вспомнилась почему-то мама в желтом сарафане и соломенной шляпке посреди покошенного луга. Ему, Антонову, пять лет, он на пригорке и мама машет ему рукой. С высоты мама совсем маленькая, и он несется по склону во весь дух, сердце обмирает от скорости. «Сашенька, потише, сыночек!» - сквозь ветер в ушах и собственный топот слышит он мамин крик, но все хорошо, мама, вот он я, счастливо смеётся Антонов и мама ловит его на руки и они кружатся в сочном, вкусном, пронзительном запахе луга...

– Слышь, Санёк, вставай, чё ты...

Стена, на которой так хорошо было Антонову, опрокинулась и превратилась в сортирный кафель. Луговой аромат сменился острым запахом хлорки. Боль наливалась, заполняя тело. В ушах звенело. Было мокро.

Антонов открыл глаза.

Дневальный, Пашка Разомазов, на призыв старше, тормошил его за плечо.

– Ты чё, Санек, ты жив вообще? Воды дать? - облегченно спросил Разомазов, видя, как Антонов приподнялся на локте и привалился спиной к холодной батарее.

– Ты вот чего, - Разомазов оглянулся на дверь. - Ты умойся щас, и в бытовку иди. Я там форму твою принес, на подоконнике она. Только свет не включай. Оденься, посиди часок, покури, я дам. Пусть уроды уснут на хер. Потом ты ложись. За что тебя так?

Антонов сплюнул бурой слюной и с помощью дневального поднялся. Начала колотить крупная дрожь. Разбитые губы не слушались. Оперся о подоконник, глотнул ночного воздуха. Глянул вниз, на трусы. Так и есть. Обмочился. Чёрт, когда же? Когда пинали, или потом, когда отрубился?

Разомазов перехватил его взгляд.

– Не говори никому, - прошепелявил Антонов.

Половины переднего зуба, нащупал он языком, не было.

Разомазов кивнул:

– Ясен перец. Ничё, ничё, меня бы если так пиздели, вообще не знаю, что было бы. Ничё, Санек, давай... Я на тумбочку, а ты давай...

Дневальный выскользнул из туалета, притворив за собой дверь. Антонов снял трусы, прополоскал их под краном, тщательно выжал, и влажные, надел. Умылся, втягивая воду разбитым носом. Сплюнул несколько раз. Когда вода из красной стала, наконец, бледно-розовой, вытерся майкой и вышел.

Тускло освещённая «взлетка» уходила в темноту спального помещения. Справа, из приоткрытой двери ленинской комнаты, доносился храп дежурного по роте сержанта Деревенко.

Напротив входа полусидел на тумбочке Разомазов, читая мятое письмо. Пашка протянул три сигареты и махнул рукой в сторону бытовой.