Новое роковое опасение вдруг на нее нахлынуло. Ерзая на сиденье, она выворачивала шею, чтоб увидеть газонокосилку на прицепе, да, не в кузове грузовика, как прежде, а на прицепе, там, сзади, где так ее болтало и трясло, что при виде этого кошмара Ферн тоже содрогнулась. Она-то знала, что наряду с тридцатью семью ежегодными выпусками Календаря фермера и материнской расческой, в которой несколько седых, последних волосков еще остались сладко-горестным напоминанием, эта большая газонокосилка системы Джона Дира составляет драгоценнейшее достояние отца. В тот первый страшный год после несчастья случайный посетитель мог наблюдать, как столь недавно еще бодрый старик фермер, уныло скрюченный в инвалидном кресле на полуобрушенном крыльце, то и дело поднимает морщинистое лицо и окликает дочь, хоть та его не слышит, нет: или в деннике корову доит, или она на сеновале с одним из многих разносчиков, повадившихся останавливаться тут, как, впрочем, и торговцы никому не нужными предметами, да и помощник шерифа, кстати, туда же. А то, бывало, не дождавшись от нее ответа, он вотще пытается проехать на своем кресле во двор, увязая в глубоком песке, а если накануне ночью лил дождь, так и застрянет в грязи по ступицу, колотит по подлокотникам кулаками и дочери орет, чтоб вызволила. Такие жизненные обстоятельства трудно перенесть, и гордый старик, которому прежде не приходилось никого, и никогда, и ни о чем просить, был глубоко уязвлен, унижен. Бывало, сам признавался дочери, когда, опустившись на колени, та привязывала веревку к его креслу. "Эх и унижен же я, дочка, — говорит, бывало, — мне бы только найти того гада, который меня сшиб, я бы мудо-то ему поотрывал, сожрать заставил, а уж потом бы я его прикончил".

Ферн смущала эта горечь, то и дело теперь срывавшаяся с отцовских уст, и она ломала голову над тем, как бы его порадовать, как бы скрасить ему жизнь, и в один прекрасный день ее осенило: выкатила из сарая старую газонокосилку, завела, крутанула да и вернула к жизни в клубах дыма — и с тех самых пор судьба старого фермера в корне переменилась. Он получил новый импульс, стряхнул с себя апатию, обрел второе дыхание, образно выражаясь, и как бодро теперь раскатывался его голос, когда, чем свет, он требовал у дочки завтрак. После яичницы с беконом или яичницы же, но с венскими сосисками Ферн его подсаживала на газонокосилку. А уж усевшись, он не слезал с нее до вечера, прерывая свою работу лишь ради обеда, или чтобы нужду справить, или чтобы газом подзаправиться из большого красного бака у сарая, а кончая лишь тогда, когда солнце кроваво-красным шаром скатывалось к горизонту. Как ни были они болезны, страшно истощены и слабы, выжившие куры тем не менее ухитрились сжевать всю траву во дворе до наипоследнейшей былинки, равно как и большую часть цинний, а потому косить тут, собственно, ему было нечего. Покрутившись неделю-другую в облаке пыли, старик наскучил таким пустым занятием, а потому скосил штокрозы, которые покойница жена посадила перед домом, и принялся за кустарник, правда, скоро газонокосилка застряла в раскидистом сиреневом кусте, и Ферн пришлось ее пикапом вызволять. После того как приобрели в городе запчасть — новый нож — и проезжий торговец задержался специально, не для чего-нибудь, а чтобы его приладить, старый фермер взялся за траву по обочинам дороги, которая бежала мимо дома. Считалось, впрочем, что это обязанность сельских рабочих, за это им платили неплохие деньги, но, закрепив нож пониже, чем они, изобретательный старик фермер систематически давал им сто очков вперед. Не находя вокруг ничего достаточно высокого, что они могли укоротить, они стояли, скребя затылки и беседуя до самого обеда, после чего снова взгромождали свои тяжелые косилки в желтые кузова грузовиков и — уезжали. Так прошло несколько месяцев, после чего они убедились, что вполне могут рассчитывать на гордого старого фермера — тот отлично все приаккуратит, — и вовсе перестали наведываться в эти края. Но обочин, которые теперь он выкосил до самого пригорода Паркерсвилля, мало было энергическому старику, и вот он взял привычку заворачивать на соседские фермы и выкашивать там все, что попадется под руку, верней, под его нож. Иной раз хозяева были только рады попользоваться даровщинкой, им только приятно было, что можно не платить за покос травы, но бывало и по-другому: в него пускали струей из шланга, а то и забрасывали всякой дрянью.

Все это вспомнила Ферн, когда повернула голову, чтобы взглянуть на газонокосилку, подскакивающую им вслед на прицепе, и она так глубоко задумалась, что начисто забыла, что пуговиц на блузке у ней больше нет. Рваная блузка распахнулась, и снова Адам заметил, как удивительно ее груди напоминают груди Гленды. Ну прямо будто от одной и той же женщины, и на секунду ему, словно в кошмаре, показалось, что так оно и есть. Ферн заметила, как резко ему перехватило дух, покуда он обарывал столь неожиданную мысль. На секунду он потерял управление. Но быстро выправился, правда, надо сказать, резко выбираясь из заноса, невольно и весьма некстати оторвал хвост петуху на обочине. Опять прицеп качнуло, и тут газонокосилку подкинуло в воздух, и уж на место она вернулась с висящим сбоку, вращающимся колесом. "Мы ее теряем!" — вскричала Ферн, но Адам даже бровью не повел, мрачно и упрямо ведя машину по снова распрямившейся дороге, играя желваками. Она подумала, уж не жует ли он — былинку, что ли, которую сорвал, возможно, пока, сплетясь в крепком объятии, они лежали перед лачугой, а то и после, когда она туда, в лачугу, уже вошла — отыскивать свою булавку. Она перевела нежный, ласкающий взгляд с его челюсти на его плечо и в первый раз заметила, какая толстая у него шея. И тут она снова подивилась отчаянной дерзости своего выбора, как уже не раз она дивилась прежде, с другими мужчинами, и с мальчиками тоже, с собственными близняшками-племянниками в частности, но, правда, не до такой степени.

И тут как раз дорога сделала крутой поворот, и Адам плавно свернул, не прибавляя скорости. Ферн стала сползать вбок по сиденью, обитому скользким синим пластиком, потому что отец, не терпя в машине демонстративной роскоши, не пожелал раскошелиться на натуральную кожу, хоть продавец его и предупреждал, что на пластике задница будет потеть, как поросенок на шампуре. Невольно она ухватилась за рычаг, который до сих пор сжимала коленями. "Да отпусти ты его к чертовой матери!" — заорал Адам. Это впервые он поднял на нее голос с тех самых пор, как приказал встать на четвереньки в углу лачуги, и от изумления она выпустила рычаг. Ее качнуло прямо на окно, она сильно ушиблась ребром о заводную ручку. Вскрикнула от боли. Но Адам и бровью не повел, и головы не повернул, и так она сидела, недвижно, скорчившись, с упавшей на лицо мокрой прядкой, пока они не выехали к ферме, поскольку именно туда они и направлялись. Ярость Адама, однако, скоро сменилась искренним, горьким раскаянием, и он бледно улыбнулся ей. Хотел уже прощения попросить, но она вдруг крикнула: "Тут, тут, сворачивай!" Адам резко свернул направо, на грязную узкую дорогу, которая вела прямо к ферме. И вот тут-то Джон Дир снова взмыл в воздух, но как-то вкось, и с грохотом врезался в выкрашенный белым деревянный щит, гласивший: "Сладкая трава, молочная ферма". К счастью, тем же самым резким виражом Ферн кинуло через все сиденье, обратно, снова прижало к Адаму, и оба ощутили живую радость, такую же, как и при первом своем соприкосновении.

В конце длинного въезда, окаймленного безлистой порослью самшита, они увидели почтенный старый фермерский дом, нуждавшийся теперь, однако, в серьезнейшем ремонте, уютно укрывшийся под сенью двух вековых дубов. Адам подал огромный грузовик вперед, и горстка кур, поклевывавших гравий, прянула в сторону, причем иные в спешке падали, а остальные им помогали встать. Он заприметил ничтожные по размеру яйца, валявшиеся там и сям в песке, ибо куры брели прочь, абсолютно про них забывая: привычка, которую они выработали с тех пор, как подхватили страшную заразу.