Отец Ферн заметил приближение грузовика — услышал еще прежде, чем увидел, из-за грохота, С которым газонокосилка системы Джона Дира врезалась в "Сладкую траву", хоть и не сразу осознал, что это именно то, что есть на самом деле, а подумал, что это один из торговцев упал в канаву, как они часто падали второпях, — и отправился навстречу, используя покатый деревянный настил, как раз для этой цели и сооруженный. Адам повернул тяжелый грузовик и притормозил так, что дверца водителя пришлась в нескольких метрах от кресла-каталки старого фермера, отчего этот последний на несколько минут исчез из виду в облаке пыли, поднятой грузовиком. Это облако, а также приступ кашля с последовавшим затем отхаркиванием позволили Ферн соскользнуть со своего сиденья и незамеченной метнуться в дом, откуда она вышла несколько секунд спустя в прелестном летнем платьице, застегнутом на все пуговицы, застегнутом по горло.

— Адам Партридж? — проговорил старик, крепко пожимая протянутую руку Адама. — Эстеллы Партридж сын?

Адам кивнул. Сел на пенек подле кресла старика и изложил ситуацию.

— Это, не иначе, братьев Стинт эвакуационная служба твою машину захапала, сынок, — проговорил старик зловеще. — Дальберг Стинт и брат его — Зануда Стинт. — Он сплюнул в грязь рядом с креслом, и, завидя липкий ком, несколько обнадеженных кур, шатаясь, подались поближе.

Адам сверху вниз смотрел, как они вяло поклевывали тягучую массу, и впервые взгляд его упал на ружье — винчестер, висевший в кожаных ножнах на кресле сбоку. Он решил было, он допустил, что это, быть может, большой зонт. Меж тем старик продолжал:

— Свободно, конечно, может быть, они ее и распатронили уже. Радио твое и плеер прямо в субботу выложат на новом блошином рынке, есть теперь у них такой в Кеноше. Да и покрышки тоже. Местная молодежь уж больно на эти мерседесные покрышки падка. Их приобмять слегка — и на шевролёнка в самый раз.

Адам подвинулся поближе, и Ферн, лущившая на крыльце горох, разбирала теперь только отдельные слова. Она слушала тихий шелест их разговора и нежно улыбалась, когда ее ухо различало здоровый смех, а то и горестный укор. Время от времени она поднимала взгляд от гороха и видела: вот они — отец, сморщенный, спокойный и стоический в своих страданиях, и этот — молодой, живой как ртуть, но странно томимый какой-то тайною заботой. Столь разные, но все же, все же… Она отмечала этот угол челюстей, эти прямые длинные носы, раздвоенные подбородки, все это сочетание тонких черт лица и толстых шей. Адам и сам это заметил, и еще он заметил, как странно дрогнул голос старика, когда тот произносил имя Эстеллы Партридж, вслух его произносил, впервые за тридцать лет и три года. И как же было ему в ту минуту не призадуматься над тем, только ли теплая кока-кола заставила родителей покинуть насиженное гнездо прадедов и податься в Калифорнию или тут кроется еще и другое, более темное что-то? Ферн на крыльце думала о том же, ибо Адам рассказал ей всю историю, пока они лежали в той траве. Вдруг старые дубы за ними как будто вытянулись грозно, словно большие звери, встав на дыбы, готовятся обрушиться на них всей силой прошлого. И они содрогнулись оба. Ферн и Адам содрогнулись оба, и в то же время они обрадовались, ощутив жаркую взаимную тягу родной крови. И под дубами этими, вдруг вытянувшимися, они друг друга призывали оба через птичий двор.

И в мертвой тишине она услышала голос Адама:

— Я иду к мистеру Стинту. Я хочу получить обратно свою машину.

Отец сказал:

— Ты лучше это прихвати, милок.

Адам взял в руки оружие. Взял, взвесил на ладони, потому что это был маленький пистолет. И странное спокойствие внезапно его охватило.

— А грузовик можно еще раз использовать?

Старик открыл рот, но ответ его был заглушён криком со стороны крыльца.

— Нет! — раздался панический крик, сопровождаемый грохотом рассыпавшегося гороха.

Ферн вскочила на ноги. Невольно хватаясь руками за лиф, тяжко рухнула она на перила. Адам и старик оба на нее посмотрели, и обоим — одновременно — представилось: тряпичная кукла.

Адам вскочил с пня, рванулся было к Ферн, но чуть не свалился с ног, так крепко, как тиски, сжала рукав его рука старика, все еще сильная, хоть и жилистая и вся в морщинах. Старик, выпучив больные красные глаза, смотрел на пустой прицеп так, будто только сейчас его увидел.

— Где моя газонокосилка? — прохрипел он. Глянул на крыльцо, где Ферн бесчувственно — тряпичной куклой — лежала на перилах. — Да где ж моя косилка, ироды? Косилочка моя! Что вы сделали с моей косилкой?

* * *

Уважаемый мистер Самсунг,

В вашем письме или, вернее, в письмах, ибо они так и сыплются на меня одно за другим, вы спрашиваете, "осознаю" ли я, что пропустил уже несколько сроков платежей по закладным. Будьте полностью удостоверены, осознание это ярким светом горит у меня в голове. Однако, хоть я и признаю факт своего осознания, которое, как уже сказано выше, ярким светом горит в том, что вы, случись вам быть здесь, со мною рядом, назвали бы самой что ни на есть кромешной, жуткой тьмой, я бы хотел, чтобы и вы тоже "осознали", что я предполагаю и в дальнейшем пропускать сроки платежей, можно сказать, до бесконечности. А стало быть — больше света! И все потому, что я по уши в дерьме, и даже выше. Тем не менее уверяю вас, что свет, горящий у меня в голове, гордо притом горящий, будет ярко гореть даже и тогда, когда я, и моя голова, и все, что в ней горит, потонет и скроется из виду.

Искренне ваш

Эндрю Уиттакер.

*

Милая Джолли,

То были муравьи, а теперь вот мыши или даже крысы. Точно не могу тебе сказать. Я просто слышу, как они шевелятся в стенах, такой скребущий звук или такой жующий звук, не знаю, так что это могут быть и те и другие. Крысы, по-моему, звучали бы погромче, но, поскольку они в стенах, внутри, точно нельзя определить, насколько громок этот звук на самом деле. То ли это очень близкая мышь, то ли сильно отдаленная крыса? Вот в чем вопрос, мне кажется, который может быть задан почти по любому поводу.

Факт тот, что я — больше не хочу, всё, надоело задавать вопросы. Если б только можно было выйти из себя буквально, как выходишь из дому. Пока-пока, старина Пока-пока, старый тостер, старый диван, старая кипа старых журналов. И — на крылечке постоять, и пусть прохладный ветерок, прогуливаясь вдоль улицы, меня овеет, пусть пройдет меня насквозь. И будет наконец покончено с этой грязной, сорной путаницей, делавшей меня когда-то почти плотным мужчиной.

Энди.

*

Дорогие друзья, Викки и Чам-Чам,

И с чего вы так всполошились, никаких же оснований нет, правда. Я даже уверен, что, несмотря ни на что, достиг поворотного пункта в жизни, того момента, на который все мы некогда оглянемся как на "порог его плодотворных лет". Я пишу этот роман, "слегка замаскированную автобиографию", используя излюбленное выражение критиков, — куски, обрывки, все так дробно, как отражение в битом стекле, и притом я многое тут объясняю. Я назову его "Сквозь пустыню скуки течет река страха". Или чересчур длинно, по-вашему? Общее впечатление должно быть — молчание, прерываемое болтовней.