Правительственная логика, дефицит бумаги в Первую мировую и пожары в совокупности уничтожили практически все данные переписи населения Ирландии девятнадцатого века, и на моей памяти Хьюго не раз сетовал на это.

– Поэтому я и не могу просто пойти и проверить, не отметился ли до эмиграции кто-то из ее предков в списках с женой и тремя ребятишками, не сменил ли адрес на прачечную приюта Магдалины и не было ли у него, часом, соседа по фамилии Макнамара. Приходится двигаться окольными путями. Поднимать записи приходских книг, проверять списки пассажиров эмигрантских пароходов…

Я регулярно терял нить разговора, слишком уж много вариантов и второстепенных подробностей, да и слова с некоторых пор утратили для меня смысл, но голос Хьюго успокаивал, как журчание реки. Торшер заливал комнату не тусклым подводным светом, но золотым сиянием, точно в святилище. Стук дождя о подоконник, потертые края переплетов. На решетке маленького железного камина – веточки, оброненные птицами в трубу. Я ел и кивал.

– Не хочешь мне помочь? – вдруг спросил Хьюго, выпрямился, моргнул и с надеждой посмотрел на меня.

Его предложение застало меня врасплох.

– Нуу… Не знаю, будет ли от меня прок. Не то чтобы я…

– Да там ничего сложного. Все то же, что вы когда-то делали с Леоном и Сюзанной, – искать в записях нужные фамилии, занятие не самое увлекательное, но порой бывает интересно. Помнишь ту милейшую канадку, чья прабабка, как выяснилось, сбежала с учителем музыки и прихватила с собой фамильное серебро?

Я пытался придумать благовидный предлог, чтобы отказаться, – я сейчас на середине газетной статьи забываю, что было в начале, вряд ли я упомню с полдюжины фамилий, разбирая страницу за страницей рукописные документы эпохи королевы Виктории, – но меня вдруг кольнула совесть: я понял, что Хьюго просит меня вовсе не из жалости, не для того, чтобы хоть чем-то занять несчастного калеку. Ему действительно хочется разгадать загадку миссис Возняк, а времени у него не так много.

– А, – ответил я. – Тогда конечно. С удовольствием тебе помогу.

– Вот и замечательно, – просиял он и отодвинул пустую тарелку. – Давненько никто не составлял мне компанию. Будешь добавку или начнем?

Мы убрали тарелки (“Пока поставь их в тот угол, потом отнесем вниз”, и мне вдруг стало отчаянно любопытно, почему Хьюго так сказал, – может, он заметил, как я подволакиваю ногу, и не хочет, чтобы я лишний раз спускался по лестнице? Но он, отвернувшись, составлял на поднос тарелки, так что я не мог прочитать по лицу, что он думает), Хьюго запустил принтер, выдавший нам стопку судовых манифестов, снабдил меня креслом, журнальным столиком и прошлогодней квитанцией за телефон в качестве линейки, чтобы следить за строчками и ничего не пропустить.

– Проверяй фамилии всех пассажиров, пожалуйста, а не только тех, у которых указано, что они ирландцы. Вдруг там ошибка или кто-то выдал себя за англичанина, тогда ведь на ирландцев смотрели косо…

Я выписал фамилии, которые предстояло искать, и положил листок на столик возле стопки манифестов. Хьюго заметил, но не сказал ни слова.

– Что ж, – он развернул стул к столу, придвинул ноутбук ближе, удовлетворенно вздохнул и произнес, совсем как в моем детстве, привет из забытого прошлого: – Удачи в поисках.

Работали мы спокойно. В блаженном отупении мой мозг не способен был зацепиться ни за мои проблемы, ни за беды Хьюго, вообще ни за что, кроме строчек, выпрыгивавших из-под квитанции, точно по волшебству: Мистер Роб-т Хардинг, 22, муж., двор., Англия, Мисс С. Л. Салливан, 25, жен., незамуж., Ирландия, Мистер Томас Донахью, 36, муж., землевладелец, Ирландия. Пойманный ритм вводил меня в транс: три строчки списка, перевести взгляд вправо, освежить в памяти фамилии, которые ищу, потом снова влево, еще три строчки списка, тик-так-тик-так, мерно и непрерывно, как маятник. К третьему классу исчезли титулы, изменился род занятий пассажиров: Сара Демпси, 22, жен., служанка, Ирландия, Джордж Дженнингс, 30, муж., чернорабочий, Шотландия, Пат-к Костелло, 28, муж., торговец скобяным товаром, Ирландия… Я охотно просидел бы так весь день, всю неделю, убаюканный затейливыми старинными словечками – грум, красильщик, скорняк, – лишь краем уха улавливая шелест дождя да щелканье клавиатуры Хьюго. И когда снизу донесся стук дверного молотка, вздрогнул от неожиданности, медленно приподнял голову, шея затекла, моргнул, увидев возникшую перед глазами комнату, заметил, что освещение изменилось, и наконец сообразил, что стучит, скорее всего, Мелисса, что я просидел так несколько часов, ни разу не отвлекшись, у меня не заболели ни глаза, ни голова, и я впервые за долгое время проголодался.

Накануне вечером – когда я сидел с Леоном и Сюзанной на террасе? – Мелисса и Хьюго явно сдружились. Познакомились они раньше, в январе, на моем дне рождения, который мы отмечали в кругу семьи, и очень друг другу понравились, вчера же и вовсе встретились как старые приятели, у них появились шуточки, понятные только им, и сейчас Мелисса вытащила из набитой битком сумки с покупками пакет сладкого картофеля, помахала им Хьюго: “Видите? Я же вам говорила!” – а он рассмеялся, запрокинув косматую голову, и, проходя мимо Мелиссы, вскользь тронул ее за плечо, как меня обычно.

– Мне нравится Хьюго, – призналась Мелисса позже, выглянув из окна спальни в сад. Люстра не горела, и в сочившемся с улицы блеклом свете был виден лишь черный ее силуэт. – Очень.

– Я знаю, – ответил я и встал рядом. Дождь еще шел, в темноте слышался ровный и бойкий стук капель. – Мне тоже.

Мелисса подняла руку с подоконника, протянула мне ладонью вверх. Я взял ее за руку, и мы долго стояли у окна, наблюдая, как струящийся из комнаты Хьюго свет лежит бледным косым прямоугольником на сорной траве, как падает морось сквозь его луч и скрывается в темноте.

Наша жизнь скоро вошла в колею. Когда мы с Мелиссой просыпались, Хьюго уже готовил завтрак; “И зачем он хлопочет, – ворчал я, пока мы одевались под сочившийся с кухни запах жарившихся сосисок, – лучше я…” – но Мелисса качала головой: “Не надо, Тоби. Пусть он сам”. Потом я провожал ее до автобусной остановки, и мы с Хьюго еще какое-то время бездельничали, слонялись по саду или же занимались обычными делами – мыли посуду, загружали стирку, принимали душ (пока Хьюго был в ванной, я топтался под дверью, чтобы, если он вдруг упадет, прийти ему на помощь; интересно, думал я порой, он тоже стоит у меня под дверью?). После этого иногда кто-то из нас ложился подремать на диване или в гамаке, если день был солнечный. Но потом мы обязательно перебирались в кабинет и продолжали поиски.

Солнце плавилось на половицах, из щербатого синего чайника струился дымный запах, на плюще за окном спорили какие-то птицы. В перерывах Хьюго подробно и с увлечением рассказывал мне об их с отцом детстве (оказывается, папа однажды убежал из дома, хотя и не дальше садового сарая, и остальные три брата носили ему еду, комиксы и спальные мешки, пока ему там не надоело и он не вернулся в дом) или, в другом настроении, о работе.

– Видишь ли, – проговорил он как-то, отвернувшись от заваленного всякой всячиной стола, откинул голову и принялся массировать шею широкой ладонью, – в нашем деле все очень изменилось. Я не о компьютерах и прочих цифровых технологиях, а, скорее, о духе. Раньше ко мне обращались из любопытства: людям хотелось узнать семейную историю, они сами раскапывали, сколько могли, но им требовалось больше. И я был для них благодетелем, что кладет им на колени неожиданные дары: “Смотрите, это копия письма, которое ваш дедушка написал сестре во время Первой мировой войны! А вот копия метрики вашей прабабки! Фото старой семейной фермы!”