Отец, вопреки желанию деда, врачом не стал, зато был хорошим экономистом, на волне перестройки сделавшим неплохую карьеру в банковской сфере, а затем попав и в правительственные круги.

Увлечение Бориса журналистикой поначалу не встретило в семье понимания, однако первые успехи и первые статьи изменили это.

Во время каких-то празднеств мать с гордостью демонстрировала переплетенные в альбом вырезки из газет и журналов за подписью Бориса Нифонтова своим друзьям-артистам и в шутку советовала «не попадаться мальчику на язычок».

Дом, такой уютный стараниями домработницы Нины Витальевны, всегда казался Борису крепостью, за стенами которой с ним не могло произойти ничего дурного. Совсем иначе обстояли дела за его пределами.

Окружающая действительность казалась Борису угрожающей, таящей в себе неприятности и беды, которые периодически настигали его. Он часто падал, разбивая колени и локти, его пару раз кусали собаки, он терял ключи и деньги – словом, то и дело происходили неприятности разного масштаба.

– И в кого ты, Боренька, такой растяпа? – сокрушалась Нина Витальевна, обрабатывая зеленкой очередную ссадину.

Это казалось Нифонтову унизительным – подобный тон и жалость в глазах домработницы, словно он какой-то неполноценный. В такие минуты он предпочитал скрываться не в своей комнате, а в кабинете отца, где вытягивал с полки очередной фолиант и погружался в удивительный и немного пугающий мир устройства человеческого тела.

– Похоже, он выбрал не тот путь, – говорила иногда Валерия Федоровна мужу. – Мне кажется, Бореньке прямая дорога в медицину, а не в журналистику.

– Оставь его, – всякий раз отмахивался тот. – Он сам разберется, что ему ближе.

– Но ведь он может ошибиться и потом всю жизнь будет вынужден делать не то, к чему у него на самом деле лежит душа! – патетически восклицала супруга, театральным жестом воздев руки к потолку.

Муж морщился – терпеть не мог «театральных спецэффектов», как называл это про себя с оттенком легкой брезгливости. Он не выносил, когда супруга путала дом с подмостками.

В медицинский Борис под давлением Валерии Федоровны все-таки поступил, учился отлично, входил в число самых способных студентов и пропадал сперва на кафедре анатомии, потом – на кафедре оперативной хирургии допоздна, оттачивая навыки, которые могут пригодиться в будущей профессии. Но, видимо, такие нагрузки оказались для его здоровья чрезмерными – усилились головные боли, мигрень иногда длилась по трое суток, не давая Борису возможности ездить на занятия. И вот тогда мать забила тревогу с новой силой, привлекла всех знакомых, нашла даже какого-то профессора, специализировавшегося именно в неврологии, и вердикт оказался неутешительным – Борису категорически велели прекратить занятия и уйти в академический отпуск. Кроме того, после возвращения ему предлагали выбрать профессию, не требующую такого напряжения, как хирургия.

Борис впал в депрессию, даже оформлять академический за него поехала Валерия Федоровна. Целый год он провел в Сочи, в съемной квартире, где от скуки снова начал писать – практически совсем забросил это в институте, не хватало времени. Его вспомнили в одном из молодежных журналов, опубликовали несколько очерков. И ровно через год Борис Нифонтов отчислился из медицинского института и поступил на факультет журналистики МГУ. На курсе он оказался даже не самым старшим, но зато имел самое большое количество публикаций, что, несомненно, делало его в глазах однокурсников человеком талантливым и даже выдающимся. О медицине Нифонтов больше не вспоминал, словно бы и не было в его биографии этого факта. Даже сотрудники редакции, в которой он теперь работал, ничего об этом не знали.

В сегодняшнем сне родители опять спорили о его будущем, и Борис, неоднократно подслушивавший подобные разговоры, только усмехнулся, просыпаясь – он-то знал, что никто из них в этом споре не выиграет.

Болело плечо – похоже, он все-таки повредил его, и теперь рука ныла и отвлекала от мыслей.

Растирая ее под теплой водой в душе, Борис снова думал о родителях. Его детство было максимально счастливым благодаря отцовским связям и материнской пробивной силе, она умела использовать свои возможности во благо сына, и каждое лето он проводил за границей в какой-нибудь престижной языковой школе. В совершенстве выучил английский, чуть хуже – немецкий и испанский, а вот к французскому душа не лежала совершенно, раздражало грассирующее произношение. Но однажды Борис поймал себя на том, что понимает практически все в разговоре двух женщин за соседним столиком в кафе, куда зашел перекусить и сделать пару необходимых пометок в материал.

Дамы обсуждали прошедшую поездку в Нижний Новгород и красоты тамошнего Кремля, а Нифонтов, который совершенно не собирался прислушиваться к болтовне иностранных туристок, почему-то даже обрадовался, что понимает то, о чем они болтают.

«Точно мать говорила – не бывает полученных напрасно знаний, обязательно когда-то пригодится, – подумал он, вспомнив, как мучился во французском языковом лагере недалеко от Парижа. – Вот сейчас, например, просто удовлетворение испытываю – понимаю, могу даже ответить, если нужно, а это ведь настоящие француженки, а не свои девчонки в том же лагере».

Сделав несколько осторожных вращений плечом, Борис убедился, что боль никуда не ушла, придется пойти в аптеку и купить какую-то мазь. Имелся у него на сегодня еще один адрес, по которому непременно нужно поехать и добиться разговора – пусть не под запись, но поговорить. Да, сложно, но все можно решить.

Следователь

Возвращаясь домой поздно ночью, Полина не чувствовала усталости, скорее – азарт и желание поторопить время, чтобы наступило завтра. Она успела столько, что удивилась, как такое вообще возможно. Но главное – Чумаченко. Ей удалось привлечь его на свою сторону, убедить в том, что ее версия не так уж безнадежна, и Чумаченко, все взвесив, признал наличие в Полининых рассуждениях рационального зерна. И поездка к Пострельцеву…

Когда, предъявив удостоверение, Полина снова оказалась в квартире безутешного отца двух погибших детей, она уже по-иному смотрела и на него, и на все, что его окружало.

«Интересно, к нему во сне приходят те, кого он убил? – думала она, глядя, как суетливо расставляет на столе чашки для чая Пострельцев, деморализованный появлением на его пороге бывшего оперативника Чумаченко. – Ну, ведь не может же быть, чтобы человек с такой нечистой совестью спокойно спал по ночам».

– Не думал, что придется еще раз увидеться, – сказал Пострельцев, садясь за стол.

– Ну, еще бы, – фыркнул Чумаченко, – ты ж себя умнее других считал, думал – свалишь на теплый остров, отсидишься там, пока меня из органов попрут. Ну, тут прав, поперли. Не смогу доказать, что из-за тебя, конечно, но факт. Зачем ты вернулся, Пострельцев? Деньги закончились?

Тот молчал, глядя в