либо принять вызов к борьбе, либо сдаться без борьбы. Деморализация рабочего класса в последнем случае была бы гораздо большим несчастьем, чем гибель какого угодно числа вожаков» [Л: 14, 378 – 379].

Позднее, в 1919 году, Ленин писал:

«Что коммунисты потворствуют стихийности, это лганье… Коммунисты не потворствуют стихийности, не стоят за разрозненные вспышки. Коммунисты учат массы организованному, цельному, дружному, своевременному, зрелому выступлению…

Но филистеры не способны понять, что коммунисты считают – и вполне правильно – своим долгом быть с борющимися массами угнетенных, а не с стоящими в сторонке и выжидающими трусливо героями мещанства. Когда массы борются, ошибки в борьбе неизбежны: коммунисты, видя эти ошибки, разъясняя их массам, добиваясь исправления ошибок, неуклонно отстаивая победу сознательности над стихийностью, остаются с массами. Лучше быть с борющимися массами, в ходе борьбы освобождающимися постепенно от ошибок, чем с интеллигентиками, филистерами, каутскианцами, выжидающими в сторонке „полной победы“…» [Л: 38, 393].

Размышляя о Ленине и исходных пунктах его отношения к массовой революционной борьбе, Клара Цеткин сформулировала чрезвычайно важную мысль:

«…Во всех борющихся он видел и ценил строителей нового общественного строя, несущего конец всякой эксплуатации и порабощения человека человеком. Разрушение старых устоев гнета и эксплуатации, как дело масс, стояло для него в тесной связи с созданием строя без гнета и эксплуатации, являющегося также делом масс.

Для Ленина, как он однажды мне сказал, уже недостаточно было одного „количества массы“ для освободительного дела пролетарской революции, пересоздающей мир; он считал необходимым „качество в количестве“… Он оценивал массу как сплочение лучшего, борющегося, стремящегося ввысь человечества… Нужно будить чувство и сознание этого человечества, развивать и поднимать пролетарское классовое самосознание на высшую ступень организованной активности»[145].

Значит, только те формы движения, которые действительно просвещают трудящихся, увеличивают «качество в количестве», поднимают «самосознание на высшую ступень организованной активности», только они могут воспитать массу, олицетворяющую «стремящееся ввысь человечество», массу, способную не только разрушить старый мир, но и создать новое общество.

Вот тот главный критерий, который имел для Ленина решающее значение при выработке и оценке конкретных форм борьбы и в то же время прочно, органически связывал их с коммунистическим «идеалом». Именно в этом и заключалась та самая, понимаемая по-марксистски целесообразность, которая позволяет определять средства, действительно сообразные с великой гуманистической целью.

«Меры насилия, бесспорно необходимые для защиты от насильника, могут достигнуть цели при одном условии – когда применение этих опасных средств связано с политическим ростом рабочего класса и всей демократической массы. Победы, самые практические, самые материальные, становятся камнем на шее, если они отталкивают большинство или делают его равнодушным к общему интересу. Напротив, частные неудачи, даже поражения, взятые с точки зрения простого расчета материальных сил, не так важны, как успех в деле подъема массы над их исторической пассивностью, победа коммунистических идей в сознании миллионов. Так, именно так проявляет себя высший принцип революционной целесообразности»[146].

Ленин никогда не отрицал того, что насильственные формы борьбы не однозначны, а противоречивы по своему содержанию в отношении цели. Из признания этой противоречивости оппортунисты делали вывод о том, что, поскольку такие средства могут исказить благородную цель, их следует отвергнуть в принципе, т.е. отказаться от революционного насилия вообще. Ленин оценивал эту противоречивость по-иному.

Действительно, в ходе революции, когда контрреволюция применяет вооруженное насилие по отношению к народу, писал Ленин, «население стихийно, неорганизованно – и именно поэтому часто в неудачных и дурных формах реагирует на это явление тоже вооруженными стычками и нападениями». Но наличие «дурных» форм насилия для марксиста является лишь поводом для того, чтобы стремиться взять стихийное движение в свои руки, «облагородить» его формы, взять их под действенный контроль партии, сознательного пролетарского авангарда. Иными словами, говорил Ленин, из противоречивости насильственных средств «нельзя выводить, что не следует воевать. Отсюда надо выводить, что следует научиться воевать. Только и всего» [Л: 14, 9].

Именно это организующее и просвещающее влияние революционеров-марксистов Ленин считал главной гарантией, обеспечивающей соответствие насильственных форм борьбы, рожденных массовым движением, конечной цели освободительного движения.

«Говорят: партизанская война, – писал Владимир Ильич, приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам. Это верно. Но отсюда следует только то… что это средство должно быть подчинено другим, должно быть соразмеренно с главными средствами борьбы, облагорожено просветительным и организующим влиянием социализма. А без этого последнего условия, – заключает Ленин, – все, решительно все средства борьбы в буржуазном обществе… истрепываются, извращаются, проституирутся… Социал-демократия не знает универсальных средств борьбы… Социал-демократия в различные эпохи применяет различные средства, всегда обставляя применение их строго определенными идейными и организационными условиями» [Л: 14, 9 – 10].

И другой альтернативы нет. Или действовать, сознавая сложную и противоречивую природу насильственных средств борьбы. Или же, оставаясь любителем абстрактного «морализирования», быть далеким от практических действий, от моральности в реальной жизни.

Именно о таких любителях «морализирования» Владимир Ильич писал:

«Не столкновение двух способов преобразования старого, а потеря веры в какое бы то ни было преобразование, дух „смирения“ и „покаяния“, увлечение антиобщественными учениями, мода на мистицизм и т.п., – вот что оказалось на поверхности» [Л: 20, 87].

Но в основе такого отказа лежит эгоизм, тот эгоизм, который был сформулирован еще Фомой Аквинским:

«Человек связан в делах милосердия любовью к самому себе более сильно, чем любовью к ближнему. Признаком этого является то, что никто не должен брать на себя греховного зла, чтобы освободить от греха своего ближнего».

Однако в реальной жизни, когда вопрос стоит о судьбах миллионов людей, такая забота лишь о спасении собственной души и сохранении своего внутреннего комфорта антигуманна. Отказ от насилия, возведенный в принцип в условиях жесточайших социальных битв, аморален, ибо это продляет существование и господство таких общественных отношений, которым насилие над человеком сопутствует неизбежно и неотвратимо.

Насилие – дурное средство. Само по себе оно отвратительно. Однако решимость применить его в правом деле, в борьбе с насильниками есть признак нравственного мужества. Вспоминая слова Маркса – «слабость всегда спасалась верой в чудеса», – Ленин, обращаясь к рабочим, писал:

«Революция есть удел сильных!»

«Если вы хотите революции, свободы… вы должны быть сильны… Слабые всегда будут рабами» [Л: 11, 329, 331].

Помочь рабу стать свободным человеком это и есть та благородная, гуманная цель, которая, пользуясь выражением Короленко, превращает «силу руки» в добро.

Гуманизм классового подхода к средствам и формам борьбы ярко проявляется и