их. Те, кто вчера отмахивался от всяких стачек и был готов работать сверхурочно, лишь бы получить лишнюю копейку, сегодня теряли десятки рублей, бастуя в знак солидарности с рабочими какой-то Лодзи, которую они вряд ли могли указать на карте. Те, кто вчера еще шарахался от всяких собраний при первом упоминании о «политике», пугливо сворачивал за угол при встрече с околоточным, теперь, с революционными песнями под лозунгом «Долой самодержавие!» шли по улицам городов и сел, вступали в отчаянные схватки с полицией и казаками. Это был процесс освобождения миллионов людей от рабьего сознания.

«…Дремлющая Россия, писал Ленин, превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа» [Л: 30, 311].

Казалось бы, массовое народное движение само нашло ту «универсальную» форму борьбы, с помощью которой можно было бескровно решить все политические проблемы. Именно так думали, например, меньшевики. «Наша всероссийская забастовка, – писали они в одной из листовок, – сметет самодержавный всероссийский произвол!!!»[152]. Однако именно опыт самого рабочего движения полностью опрокинул эти иллюзии…

В октябре 1905 года началась Всероссийская стачка. Мир еще не знал такой грандиозной забастовки. Это была первая в истории всенародная стачка, объединившая рабочих России, поднявшая к борьбе все демократические слои населения.

Октябрь стал моментом равновесия сил, когда царизм был уже не в силах подавить революцию, а революция – еще не в силах раздавить царизм. Но это равновесие не только не «сметало» самодержавие, оно носило сугубо временный характер и неизбежно должно было разрешиться перевесом одной из борющихся сторон. Царизм первым сделал шаг в этом направлении.

По стране прокатилась волна чудовищных контрреволюционных погромов, направленных против передовых рабочих и интеллигентов, против всех «смутьянов» и «инородцев». Около 4 тысяч человек были убиты, более 10 тысяч ранены и изувечены.

Что же должен был противопоставить революционный народ штыкам и пулям, нагайкам казаков, дубинкам и кастетам черносотенцев? Мирные стачки? Демонстрации? Митинги протеста? В нагнетавшейся правительством атмосфере контрреволюционного террора мирные средства борьбы означали лишь капитуляцию и кровавый разгул реакции. Вот почему, указывал Ленин, эти средства «сразу перестали удовлетворять рабочих, спрашивавших: что же дальше? требовавших более активных действий» [Л: 13, 371]. Стачка не могла решить главного вопроса – свергнуть царизм. Эта форма борьбы, писал Ленин, «начинает исчерпывать себя, отходить в прошлое, как изжитая форма движения» [Л: 12, 150]. И при такого рода ситуациях

«звать к всероссийской забастовке, не призывая к восстанию, не разъяснять неразрывной связи ее с восстанием, было бы прямо легкомыслием, граничащим с преступлением» [Л: 13, 318].

Ленин вновь и вновь повторял, что вопрос о вооруженном насилии народа стоял как единственно возможная альтернатива вооруженному насилию реакции, а не как теоретическая догма, навязываемая народу извне.

«Теоретические споры о необходимости восстания, – писал Владимир Ильич, можно и должно вести, тактические резолюции по этому вопросу следует тщательно обдумывать и разрабатывать, но за всем этим нельзя забывать, что стихийный ход вещей властно пролагает себе дорогу, несмотря ни на какие мудрствования.

…Все растет и будет расти число людей, совершенно чуждых… идеям революции, которые видят, чувствуют необходимость вооруженной борьбы при виде этих зверств полиции, казаков и черносотенных над безоружными гражданами… Вас изобьют, изувечат и убьют, несмотря на архимирный и до мелочности легальный образ ваших действий. Революция не признает нейтральных».

Каждый гражданин самими обстоятельствами «вынуждается становиться в тот или иной вооруженный лагерь», и вопли либералов «о преступности и безумии» восстания, о «вреде организации самообороны» являются лишь «оправданием самодержавия» и «безграничной политической пошлостью».

«Восстание, – заключал Ленин, – стало самой настоящей и жизненной народной потребностью…» [Л: 11, 190, 191, 193].

Эту объективную тенденцию развития событий большевики предвидели с самого начала революции. Еще в феврале 1905 года в «Извещении о созыве III партийного съезда» указывалось, что перед партией встала чрезвычайно важная и трудная задача:

«…найти и провести в жизнь общую тактику, при которой с наименьшей растратой драгоценной крови пролетариата им были бы достигнуты наибольшие политические и экономические завоевания в предстоящей ломке общественного строя России»[153].

И уже тогда для большевиков, решавших эту задачу, было очевидным, что в сложившихся условиях наиболее целесообразным средством борьбы станет народное вооруженное восстание.

«Для нас, революционных социал-демократов, писал Ленин, – восстание не абсолютный, а конкретный лозунг. Мы отодвигали его в 1897 году, мы ставили его в смысле общей подготовки в 1902 году, мы поставили его, как прямой призыв, лишь в 1905 г., после 9-го января» [Л: 11, 257].

Потому что в этот день с абсолютной ясностью выявились два решающих обстоятельства: 1) царизм намерен утопить в крови народное движение и уже сделал первый шаг по этому пути; 2) народ не намерен отступить без боя, он сам, начав строить баррикады, бросил клич – «К оружию!».

Выступая на III съезде РСДРП (апрель 1905 г.), Владимир Ильич говорил:

«…нам необходимо считаться с тем, что восстание произойдет несомненно, как бы мы ни отнеслись к нему» [Л: 10, 116].

Что ж, значит, партия просто-напросто шла на поводу у событий? У стихийного настроения масс? Отнюдь нет. Ленин понимал, что настроение масс (формировавшееся, безусловно, и под влиянием всей предшествующей работы большевиков в массах) определялось постепенным осознанием ими того факта, что свергнуть самодержавие можно только вооруженным восстанием.

«Великие вопросы в жизни народов, – писал Ленин, – решаются только силой. Сами реакционные классы прибегают обыкновенно первые к насилию, к гражданской войне, „ставят в порядок дня штык“, как сделало русское самодержавие и продолжает делать систематически и неуклонно, везде и повсюду, начиная с 9-го января. А раз такое положение создалось, раз штык действительно стал во главе политического порядка дня, раз восстание оказалось необходимым и неотложным, тогда конституционные иллюзии… становятся только прикрытием буржуазного предательства революции…» [Л: 2, 123].

Осуждая, как «легкомыслие, граничащее с преступлением», попытки закрыть глаза на неизбежность восстания, Ленин считал не менее преступным и легкомысленное отношение к делу подготовки этого восстания.

«…Звать к восстанию, не готовясь к нему серьезно военным образом, – писал он, – не веря в него, было бы недостойной игрой в восстание» [Л: 12, 218].

Н.К. Крупская вспоминает:

«Ильич не только перечитал и самым тщательным образом проштудировал, продумал все, что писали Маркс и Энгельс о революции и восстании, – он прочел немало книг и по военному искусству, обдумывая со всех сторон технику