Мне стало смешно.

— А-а, — кивнула я с важным видом, — мои глупости, как же!

Мне хотелось спросить его о сыне. Вопрос готов был сорваться с губ. Я знала, что они видятся. Встречают Новый год, празднуют дни рождения, хоронят родственников. Как там сын? Всего-навсего. Ничего больше. Вот бы узнать, где теперь Гуго. Вот бы его увидеть. Мне так его не хватало.

— Который из них твой любовник? — спросил вдруг Шарль.

Я не поняла вопроса.

— Молодой или тот, с комплексами?

— Не твое дело.

— Да ладно тебе! Скажи!

Шарль открыл дверь ключом и теперь, когда мы вышли на площадку, запер ее.

— Он сам дал тебе свой ключ?

— Да, и был очень мил. Как его зовут?

— Бен.

— Бен, — повторил Шарль. — Милый мальчик. Объяснил, что нашел номер телефона в твоей записной книжке.

Уверена, Бен не сразу решился в нее залезть, но потом подумал, что все же лучше предупредить кого-нибудь из родных. Наверняка считал себя виноватым, думал, что, быть может, стоит отправить меня в больницу, но не мог уйти из ресторана, боялся, что я страшно рассержусь.

— Второй, с комплексами, — продолжал Шарль, — пришел ему помогать.

— Какие комплексы? — возразила я. — У него же цветочный магазин.

— Ну и что? Одно другому не мешает.

— Нет, мешает.

Мы распрощались у подъезда.

— Иди работай, — сказала я брату.

— Ты тоже работай, — ответил он мне.

И слегка пригладил мои собачьи лохмы. Я в ответ сказала: «Тяф! Тяф!»

— Слушай! — окликнула я его, когда он двинулся по улице. — Ты не сказал, как тебе «У меня»? Понравилось?

Я махнула рукой в сторону ресторана.

— «У тебя» и есть, — ответил брат. — Только помещение маловато.

Что они, сговорились, что ли? Мужское единодушие действовало мне на нервы.

— Как-нибудь приходи ко мне обедать!

Брат не ответил. Улыбнулся на прощанье и оседлал свой огромный, сияющий, безупречно чистый мотоцикл.

Едва переставляя ноги, я перешла улицу. Небесно-голубой грузовичок пристально смотрел на меня широко расставленными фарами. Во рту был вкус жести, вкус крови. Подойдя к двери, я достала из кармана резинку и собрала волосы в конский хвост. Пока, собачка! Всего доброго, красота! Я вернулась домой юным единорогом. Три рыцаря ожидали меня.

Мой выход на сцену был встречен овациями. Смехом. Все обрадовались. Пригласили присоединиться к ним. Я пожала руку Али, но посмотреть на него не решилась. Никогда в жизни не чувствовала такой робости.

— Мсье Шлиман согласен с нами, — объявил мне Венсан.

— Хорошо, сдаюсь, — сказала я. — Вы что, всерьез решили, что я сейчас в состоянии завоевать весь мир?

Я прикоснулась к отметине на лбу. От боли на глаза выступили слезы.

— У вас появилась шишка деловитости, — заявил Бен.

— Твой магазин сегодня закрыт? — спросила я Венсана.

— Нет, я договорился с Симоной, у нее сегодня нет занятий. Мы предложили ей на выбор — букеты или мытье посуды. Она выбрала букеты.

Мне очень хотелось спросить, почему они мне помогают? Откуда возник этот удивительный мирок, где каждый спешит на помощь ближнему? Может быть, мы основали фаланстер и добились успеха? Таинство доброты ошеломляло меня и пугало. Все мне казалось исполненным необычайной значимости. Я не заслужила такого. Мне было не по себе в роли королевы царства доброты и справедливости. Я скверная женщина. Бессердечная. Последняя сволочь. Как меня земля только носит? Казнить меня мало. Никто не подавал на меня жалобы в суд, но не в этом дело. Меня нужно заклеймить, сдать в полицейский участок, надеть наручники — ведь я совратила подростка, сбила с пути истинного, потворствовала своим порочным наклонностям, вместо того чтобы спасти его и вразумить. Наверное, я причинила ему зло. Иначе за что он мне отомстил? Зачем записывал и фотографировал, если не продумал заранее план мести? Ведь он передал моему сыну и мужу полный набор вещественных доказательств.

Не помню, видела ли я Гуго после этого. В моей памяти остались декорации, актеры сошли со сцены. Вижу разгромленную квартиру, одежду, разбросанную повсюду, вплоть до туалета, сломанную дверь, перевернутые стулья, разбитое зеркало, осколки посуды в коридоре, разорванные, растоптанные книги. Слышу голос Райнера, яростный вопль: «Ты не имела права! Ты не имела права!» Он хотел меня убить. У него хватило бы сил и ненависти. Я знаю, что его удержало. Он боялся, что Гуго станет сыном двух преступников. И сохранил каплю здравого смысла ради нашего мальчика. «Твоя мать сошла с ума, — сказал он сыну. — Она сама не ведала, что творит». Где был в это время сын? Запершись у себя в комнате, обхватив голову руками, старался забыть сладострастные стоны и вздохи, обнаженные бедра и груди своей матери… Я пыталась вспомнить, что делал тогда Гуго, и не смогла. Память у меня милосердная, ее почти нет. Помню, как свисала с абажура юбка, покачивалась, как лампочка просвечивала сквозь узоры на шелке. Помню четвертованную розу — осколки тарелки в ванной, я не сводила с нее глаз, прижавшись головой к плитке. Едва доползла сюда, спасаясь от побоев. Помню запах духов, флакон вылился на ковер в спальне, тошнотворный сладкий апельсиновый запах. Помню странное умиротворение: моя жизнь — и внутренняя, и та, что у всех на виду, — обратилась в хаос, но мне казалось, что порядок, который мы поддерживали долгие годы, был тяжелым, непереносимым обманом. И вот все развалилось. Больше нечего бояться, худшее наступило. Картины наступившего хаоса оказались такими знакомыми, будто долгие годы я их вынашивала, созерцала. Террор положил конец террору, он пожрал сам себя, и я неспешно, хотя происходило все очень быстро, твердила про себя: «Благодарю, за все благодарю…»

Райнер за волосы таскал меня из комнаты в комнату, повторяя: «Смотри! Смотри, что ты наделала!» Я запомнила все, вплоть до мельчайших деталей. Каждый смятый свитер, каждый перевернутый стул был моим союзником. Могучим усилием я сокрушила прекрасную жизнь с тартинками и салфетками, уютное существование с обедами и глаженым бельем. Наверное, и я не без вины: слишком размахнулась, совершая кувырок от девчонки к жене и матери, потому и перевернулась в воздухе, шлепнулась на задницу и скатилась вниз.

«Гуго! Гуго!» Теперь я зову его, но он мне не отвечает.

Оживает давнее сказание. Горит свеча, пахнет сеном, коровой, струйка крови лениво стекает в эмалированный таз. «Мать или ребенок? — спрашивает врач заплаканного отца. — Кому я должен сохранить жизнь? Кто вам дороже?» — «Мать и ребенок», — отвечает отец, не в силах разъединить то, что наполняет жизнь смыслом. Но врач не понял: вместо того чтобы сохранить жизнь обоим, он отнял ее у них. Ну вот, теперь будьте счастливы. Нет матери, нет ребенка. Никому не обидно.