Кризис панславистских идей стал заметен ещё до революции, когда даже многие православно-консервативные мыслители (например, Константин Леонтьев) начали выражать сомнения в цивилизационной общности европейских славян с Россией. Кроме того, освободительный пафос панславизма оборачивался не только против неславянских «угнетателей», но и против самой России, прежде всего, в «польском вопросе».

Борьба поляков против России также «пробудила» украинское и белорусское движения, которые бросали вызов не только идеям славянского единства под эгидой России, но и подрывали политическое единство государствообразующего субъекта — русского народа, под которым до революции понималась вся совокупность восточных славян.

Тем не менее, панславистские идеи сохраняли популярность и продолжали оказывать влияние на российскую внешнюю политику вплоть до Первой мировой войны и революции 1917 года, которые и знаменовали окончательный крах панславизма. После этого славянский мир оказался раздроблен на множество конфликтующих между собой государств, а в России к власти пришли большевики, далекие и от панславянской проблематики, и от темы локальных цивилизаций как таковой.

Поэтому дальнейшее развитие цивилизационного подхода было связано с русской эмиграцией, в которой рождается концепция евразийства. Евразийство стало результатом разочарования в панславизме, о чём писали и сами евразийцы, критикуя панславистские идеи и противопоставляя им собственную концепцию России-Евразии.

Образ России как цивилизации у евразийцев «сжимается» до границ Российской империи и СССР, которые описываются как естественное «месторазвитие» особой цивилизации, в основе которой лежит русско-тюркский синтез.

Евразийцы вывернули наизнанку традиционные представления русской историографии, представив эпоху «монголо-татарского ига» как период продуктивного синтеза двух евразийских стихий — леса и степи, славян и тюрок. По их убеждению, именно в этом синтезе ковались основы евразийской цивилизации.{51}

Следует отметить, что «монголо-татарское иго» — один из главных негативных западнических мифов о России, именно с ним западники связывают её фатальное отставание и отрыв от Европы, так что в этом сюжете снова наглядно видно, в насколько тесной связи с западничеством и евроцентризмом развивался дискурс о цивилизационной особости России. Провозглашая своим идеалом авторитарное идеократическое государство{52}, евразийцы, опять же, противопоставляют Россию буржуазно-демократическому Западу.

Классическое евразийство, возникнув на рубеже 1920–30-х годов, довольно быстро угасло, однако возродилось вновь, уже в СССР, на излёте советской эпохи, и было связано с именем Льва Гумилёва и его концепцией этногенеза{53}. Лев Николаевич Гумилев рассматривал этносы как естественные биологические популяции, а этничность — как врожденную и неизменяемую характеристику каждого человека. Этносы Гумилёв делит на комплементарные (совместимые) и некомплементарные (несовместимые). Комплементарные этносы формируют суперэтносы — по сути, аналоги локальных цивилизаций.

История человечества у Гумилёва предстаёт как история зарождения, возвышения и упадка отдельных суперэтносов.

Поскольку Гумилёв трактует этносы и суперэтносы в биологизаторских категориях, уподобляя их живым организмам, жизненные циклы суперэтносов носят жесткий и инвариантный характер, имея продолжительность 1000–1200 лет.

Российский суперэтнос Л. Гумилёв понимает в евразийском духе, как соединение комплементарных друг другу славянских и тюркских элементов, при этом Россия рассматривается как продолжатель и наследник империи Чингиз-Хана, частью которой была Золотая Орда, покорившая северо-восточную Русь. Жёсткое авторитарное государство рассматривается как евразийская специфика и «ордынское наследие» и противопоставляется западным моделям либерально-демократического устройства.

По мнению евразийцев, только подобное политическое устройство способно связать Евразию воедино и отвечает интересам развития всех евразийских народов.

Концепция Гумилёва имела определенный общественный резонанс на рубеже 1980–90-х годов, когда СССР переживал идеологический кризис, и общество искало новые основания своей идентичности. Такие понятия, как «суперэтнос» и «пассионарность» вошли во всеобщий обиход и сегодня продолжают активно использоваться независимо от первоисточника. Вместе с тем, очевидная научная несостоятельность биологизаторской концепции этносов и суперэтносов ограничила возможности развития евразийства на базе гумилевской теории.

Ещё одной вариацией евразийского дискурса стало неоевразийство Александра Дугина. Это уже постсоветская концепция, направленная на переосмысление места и роли России в мире после краха коммунистического проекта.

Дугин попытался соединить евразийство с классическими концепциями западной геополитики, основанными на противостоянии морских и континентальных держав{54}. Россия понимается им как «хартленд», «ось истории», вокруг которой должны сплотиться континентальные силы Евразии в их противостоянии «атлантистам» — морским державам Запада. Дугин порывает с классическим пониманием Евразии как «месторазивития», примерно совпадающего с границами бывшего СССР. Для него Евразия — это весь континент, для которого Россия играет роль стержня, несущей конструкции. При этом среди «континентальных» сил Дугин видит и страны континентальной Европы, в особенности Германию, противопоставляя их «атлантическим» державам — Великобритании и США.

Евразийские идеи оказали определенное влияние на интеграционные процессы на постсоветском пространстве, в частности, появление Евразийского экономического союза (ЕАЭС).

В продвижении евразийских идей, в том числе в гумилёвской интерпретации, с их акцентом на значимости тюркского элемента, важную роль сыграл Казахстан, вероятно, рассчитывая занять место альтернативного России геополитического центра бывшего СССР. Термин «Евразия», или «постсоветская Евразия» получил также распространение и в западной аналитике. Вместе с тем, пока вряд ли можно говорить о чём-то большем, чем заимствование самого концепта «Евразия» для обозначения определённого геополитического пространства, поскольку ЕАЭС позиционируется как сугубо экономическое образование и не имеет внятного идеологического измерения.

Пожалуй, последней на сегодняшний день итерацией цивилизационного подхода в русской политической мысли можно считать концепцию Вадима Цымбурского{55}. Как евразийство в своё время возникло в результате разочарования в панславизме и в полемике с ним, так же и доктрина Цымбурского отталкивается и противопоставляет себя предыдущим версиям цивилизационного подхода.

Концепция Цымбурскго складывается в начале 1990-х годов по горячим следам распада СССР, и её основной задачей становится «примирить» российское общество с теми новыми границами, в которых оказалась Россия. Вопреки ставшему расхожим убеждению о несправедливости этих новых границ, Цымбурский утверждает, что именно они соответствуют естественным геополитическим рубежам российской цивилизационной платформы.

По Цымбурскому, Россия — это не славянская и не евразийская, а русская цивилизация, то есть цивилизация, создаваемая русским этносам и определяемая границами его проживания.

Россия — это геополитический «остров», с севера и востока омываемый океанами, а с запада и юга — окруженный «территориями-проливами», или лимитрофами.

Концепция межцивилизационных лимитрофов играет у Цымбурского ключевую роль. В его трактовке «ядра» цивилизаций окружены буферными, промежуточными территориями, население и культура которых испытывают перемежающиеся влияния соседних цивилизаций. Как следствие, лимитрофы оказываются «недоинтегрированными» ни в одну цивилизацию и колеблются между соседними цивилизационными «ядрами», то присоединяясь, то отслаиваясь от них.

Распад СССР и социалистического лагеря, по Цымбускому, как раз означал отслаивание территорий-лимитрофов от цивилизационного ядра России.

Автор оценивает это положительно, поскольку полагает удержание Россией лимитрофов контрпродуктивным и высасывающим ресурсы из основного цивилизационного ядра.

Как и для других