— Уже теплее, билеты в БДТ, а угадай спектакль.

— И угадывать не буду, я уже счастлив.

Он смотрел на нее и улыбался.

— Я купила билеты на спектакль «Дачники».

— Ого, как тебе это удалось?

— Сама не знаю. Может, кто-то резервировал и в последний момент отказался, а я увидела билеты в БДТ, и сразу купила, а потом уже разглядывала, какая пьеса. В ней играют Стржельчик, Борисов, Демич, Басилашвили, Малеванная.

— Здорово, увидеть таких артистов! Какая же ты прелесть, Машенька.

— И время самое для тебя удачное: воскресенье вечером.

Алексей прижался к ней, она не противилась, не отталкивала, подняв руки, гладила его лицо, волосы на висках, от нее исходил родной запах: чистого тела с примесью духов, ее духов, которые он так любил. Он стал ее целовать, а она, приложив палец к его губам, вдруг спросила:

— У тебя был тяжелый день?

Он улыбнулся.

— От тебя ничего невозможно скрыть.

— За столько лет мне каждое движение твое знакомо. Могу по глазам определить, хорошо тебе или плохо.

— День, наверное, был такой же, как предыдущие, только добавился неприятный разговор с заместителем начальника главка, — ответил он жене. — Но рядом с тобой все тяжелое и плохое уходит.

Он поцеловал ее глаза, нос, щеки, прижался к ней. Ему было удивительно хорошо рядом с ней. За окном гасли одиночные огни, и темнота окутала дома, деревья, дороги. А у двух человек сердца стучали рядом, и светились счастьем глаза.

День Рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Годы эти ушли от меня, словно на мягких кошачьих лапах, так тихо и стремительно, что я и не заметил. Странно. Куда ушли? Ведь жизнь моя началась только вчера!

Я открыл глаза и увидел кусочек нашей прекрасной сибирской природы: пронзительно-синее небо, высокий ангарский берег, а на берегу дом, где жила наша семья. Глухо шумела Ангара, о чем-то своем шелестела впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрели три пары глаз: мамины и сестер — Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные картинки — яркие и радостные. Но самой первой, конечно, я увидел бабушку Степаниду с черными и корявыми от тяжкого крестьянского труда руками: это она принимала роды у моей матери, произведя увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он — Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит в длиннющей цепи буддийских перевоплощений время, когда он был козленком. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет…

Вспомнил своенравную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую колючую землю, по которой шлепал босиком, лавочку перед палисадником, где сидел и ждал с работы отца с матерью. Я не просто вспомнил все это — я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той сладкой деревенской гармонии, когда от таежной тишины и чуть слышного пения птиц хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под пятьдесят градусов. Мы с сестрами на русской печке, огромной и теплой, внизу под нами трещат дрова в раскаленной чугунке, которую почему-то называют голландкой. Девчонки режут ножом картофель пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают, но хочется больше, кричу от нетерпения, тяну руки, меня толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина.

Все темно.

Очнулся: холодный воздух вокруг меня, я закутан в платки и шаль. Мама на руках несет меня, она бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой осталась память, вечная, на всю жизнь. Память о детстве, о голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно складывалось для следующей смены.

После полета «на печку» случился еще более страшный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не хотят, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не желают возиться, они отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то темная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и кидает в небо. Я лечу к солнцу, словно мяч. Этот полет, сопровождаемый невыносимой болью, мне кажется вечностью, но все-таки он заканчивается. Прямо с небес я падаю на землю. Яркий солнечный день мгновенно превращается в ночь. Темно, и ни звука вокруг.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к ее груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав об нее жердину, причем хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят неплохо и регулярно, я вместе с людьми.

Следы от рогов остались у меня надолго, но сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моему телу уже несколько раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня — новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, по которой все звали, а другая — Зарубин. Почему?

— Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге.

— Мама, почему они не с нами?

— Они уже взрослые, и я же им не мама.

— Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?

— В жизни может быть и не такое…

Позднее я встречал своих братьев и сестер, особого родства