Путь к себе проходит через наши собственные чувства и потребности, через эти тайные сокровища, которые иногда кажутся немного запылившимися и тусклыми, когда мы их выкапываем. Этот факт был проиллюстрирован во многих книгах о мужчинах на примере сказки братьев Гримм «Железный Ганс»: согласно общей интерпретации этой истории, живущий в темном грязном пруду дикий человек с кожей, как заржавленное железо, Железный Ганс, – это символ мужского эмоционального мира. Многие авторы рассматривают прежде всего дикую, мощную и сильную сторону скрытой мужской души (дикого человека). Поэтому очень важный аспект необходимой конфронтации с болезненными и неприглядными внутренними импульсами (темный пруд) остается почти без внимания. Только приняв собственные слабости, беспомощность и потребности, отказавшись от сокрытых в идентичности ложных собственных сил и превосходства, можно получить настоящую энергию изнутри. Тот, кто должен быть сильным, может больше не хотеть быть сильным. Он не может по-настоящему испытывать удовольствие и глубокое удовлетворение от своей собственной энергии. Очень важно уделять внимание и болезненности, хрупкости, характерным для мужской души. Именно эти чувства и потребности и есть достопримечательности в буквальном смысле: их стоит увидеть.

Существует крайне важное несоответствие между огромным значением и вездесущностью чувства «страха», с одной стороны, и страстностью, с которой люди отрицают его существование, – с другой. Потому что, хотя вы не всегда осознаёте это, в повседневной жизни на каждом шагу вас сопровождают большие и маленькие страхи – и в большинстве случаев это хорошо. Если вы не высказываете боссу свою точку зрения – страх (перед конфликтом или безработицей). Если вы говорите дочери-подростку, во сколько она должна вернуться домой – страх (перед насилием, школьными проблемами или плохим влиянием). Есть только одна причина, чтобы закрыть дверь, когда вы выходите из квартиры, – страх. Вся страховая индустрия существует исключительно за счет этого универсального, глубоко человеческого и необходимого чувства.

Тем не менее многие мужчины реагируют на замечание о том, что они выглядят испуганными, почти рефлекторно: «Я не боюсь!» Интернализация ложной идентичности «мальчики ничего не боятся» настолько сильна у некоторых мужчин, что они открываются, и то лишь частично, в разговоре, если заменить слово «страх» другими, более приемлемыми для них терминами. В этом контексте показательным является комментарий известного футболиста к игре против более сильного противника: «Мы испытываем уважение, а не страх!» Но уважение испытываешь, когда следишь за трюками Роналдиньо по телевизору. Когда же играешь в защите против Роналдиньо, естественно, появляется именно страх: перед проигрышем, насмешкой, издевками. Если бы это было не так, то игроки противника только смотрели бы на него с восхищением, забыв про оборону.

Если прямо спросить мужчин о том, чего они боятся, то многие станут отрицать, что испытывают страх, а другие сделают вид, что не понимают вопроса: «Чего боюсь?» Ответы мужчин, скорее всего, связаны с такими вещами, как безработица, физическая или умственная неспособность работать или финансовые проблемы. Некоторые могут задуматься о проблемах в сексуальной жизни, половом бессилии или преждевременном семяизвержении, но они, вероятно, не признаются в этом открыто. В любом случае, сознательные страхи большинства мужчин связаны с потерей работоспособности, что в конечном итоге связано с потерей мужской идентичности.

Из-за важности работоспособности для мужской идентичности большинство пациентов мужского пола в психотерапевтических клиниках дают только один ответ на вопрос о целях личной терапии, а именно – восстановление работоспособности. Такое базовое враждебное отношение к телу и чувствам также поощряется и поддерживается извне: единственная причина, по которой государство оплачивает стационарное лечение сотрудников, – это перспектива максимально быстрой реинтеграции человека в рабочий процесс.

Рон Уланд обладает крепким рукопожатием, способным расколоть орехи, и серо-голубыми глазами, которые никогда не лгут. В любом случае, он спешит подтвердить это мое первое впечатление, заявляя сразу же в начале первого сеанса терапии, что он пришел сюда не по своей воле, а по направлению врачей. «Врачи?» – переспрашиваю я. Да, врачи: он побывал уже у полудюжины, его мучает сильная боль в левой руке, причину которой никто не может объяснить. С медицинской точки зрения все в порядке. Тем не менее рука больше не работает вообще, она полностью «вышла из строя» два месяца назад. «Где же вы сражаетесь обычно?» – спрашиваю я его. Я хочу аккуратно направить против него же самого эти его высказывания, связанные не с телом, а с войной. Уланд не обращает внимания на мой вопрос и с гордостью и эпической широтой рассказывает мне о своей работе плотника. То, что г-н Уланд открывает мне дружеским тоном, звучит так напряженно и ошеломляюще, что у меня начинает болеть спина (да, моя спина – самое слабое место): он работает не меньше 70 часов в неделю – много встреч, проблемы с клиентами, сотрудниками и компаниями. Он видит своих трех сыновей только по воскресеньям – если только он не учится. «Но тогда я звоню им!» – говорит Уланд. Я мысленно задаюсь вопросом, не путает ли он их имена. Что примечательно, он ни слова не говорит о своей жене во время нашей первой встречи, но упоминает трижды прекрасную «виллу», которую он почти в одиночку построил для своей семьи.

Выслушав его медицинскую и семейную историю, я интересуюсь, что он будет делать, если проблемы исчезнут. Рон смотрит на меня так, словно я немного не в себе, и прямо отвечает:

– Снова начну работать!

– Как до болезни? – спрашиваю я.

– Конечно!

У него все еще такой взгляд, как если бы он разговаривал с кем-то непонятливым, кому нужно все разжевывать. «Конечно!» – повторяю я вяло. Это чувство, как будто натыкаешься на непробиваемую стену ориентации на результативность, мне как психотерапевту хорошо знакомо. Поэтому мне ясно: если я сейчас сдамся, у нас обоих будут проблемы.

Поэтому я говорю Уланду, что, возможно, врачи не могут понять, что с его левой рукой, просто потому что его рука – самая умная часть его тела. Взгляд его немного меняется: кажется, он уже считает меня не тугодумом, а, скорее, сумасшедшим. Меня даже устраивает этот вариант – важно, что он заинтересовался:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, может быть, ваша левая рука знает что-то, что остальная часть тела, включая голову, не знает или забыла. Например, то, что вы действительно хотите в глубине сердца, – левая рука ведь как раз находится близко к сердцу!

И тут он неожиданно говорит:

– Я хотел бы попасть на игру «Арминии» со своими сыновьями, там, шарфы болельщиков и колбаски, все дела[19]. – Он выглядит почти пораженным своими собственными словами, но добавляет через некоторое время: – Мой отец много раз обещал мне, что он пойдет на игру «Арминии» со мной и моим братом, но… Ну, эти старые перечники!