— Что там за шум? — спрашивает Тереза некоторое время спустя.

— Комбайн. Начали убирать пшеницу.

Тереза кивает.

— Мне звук комбайна всегда напоминает тот дом под Мальборо. Он тоже стоял среди пшеничных полей.

Тереза снова кивает.

Обе вспоминают коттедж, который когда-то снимали на лето.

— У меня в тот год как раз начались месячные, — говорит Тереза. — Меня ничего не интересовало, кроме разных сортов прокладок. Я не помню пшеницы.

— Помню, у тебя все время был сосредоточенный вид. Я думала, это пубертатная меланхолия.

— А Гарри там был? Что-то я его не припоминаю.

— Приезжал иногда.

То было лето канадской аспирантки Шерил, которой Гарри усиленно помогал писать диссертацию, но о ней Полина упоминать не будет. Стук комбайна за окном и звонки от Гарри с обещаниями вырваться на следующие выходные, если работа позволит.

Тереза украдкой косится на мать. Может, вспомнила, как тогда ломала голову над загадками отношений между взрослыми.

— Мне от него вчера пришла открытка. Он едет в Лондон на вторую неделю августа.

— Тебе обязательно надо будет показать ему Люка, — говорит Полина.

— Да, наверное, — отвечает Тереза без энтузиазма.

В доме звонит телефон и почти сразу умолкает: Морис взял трубку. Тереза смотрит на траву, покусывает губы.

— В то лето я поняла, что хочу свой дом в деревне.

Произнося эту фразу, Полина видит «Дали», парящие призрачно над временем и местом с того самого дня, когда она, гуляя по холмам или готовя на кухне снятого на лето дома, впервые задумалась о чем-то подобном. Предвидение одиночества и независимости, первая решительная мысль о том, какой будет ее жизнь после Гарри. От того времени к нынешнему мигу тянется почти незримая нить.

— Мм… — Тереза если и слушает, то думает о своем.

Полина краем глаза смотрит на дочь. Она точно помнит эту невозможность отвлечься от главной, сосущей мысли. Состояние, в котором нет ни прошлого, ни будущего, только нестерпимое настоящее, и все силы уходят на догадки: как он поступит? уедет ли снова в Лондон? с ней ли он сейчас говорит по телефону?

«Состояние, убивающее на корню, — думает Полина. — Уничтожившее целый кусок моей жизни…»

— Послушай… — начинает она и осекается.

Тереза поднимает голову и спрашивает:

— Да?

Полина переводит дух и говорит быстро, пока не передумала:

— Знаешь, как мне надо было поступить? Уйти от Гарри гораздо раньше. Поставить на нем крест и жить дальше.

Тереза вздрагивает:

— Ой…

— Тогда того лета бы не было, и я, возможно, не прониклась бы вкусом к сельской жизни, и мы бы сейчас тут не сидели. И кстати, сегодняшний Гарри меня совершенно не волнует. Наверное, давно надо было это сказать, чтобы ты не смущалась, когда о нем говоришь.

— Ясно.

Тереза растеряна. Произнесены слова, которые произносить нельзя. Негласный запрет нарушен.

— Это жизнь. То, что было невыносимо, уходит в прошлое, и кажется, будто оно происходило с другой женщиной, которую тебе жаль, хотя ты понимаешь, что она вела себя глупо.

Тереза молчит. Она все еще слегка огорошена.

— Пойми меня правильно, — говорит Полина. — То, что было тогда, не исчезает. Оно лишь переходит в какое-то другое измерение. Занятный процесс. А вообще… я просто подумала, что надо тебе сказать. Чтобы ты не боялась задеть мои чувства, когда речь заходит о нем. Нет уже никаких чувств.

— Ясно. Да… Спасибо, что сказала. — Тереза продолжает обдумывать услышанное, примерять на себя. — И… в общем, спасибо.

Она что-то собиралась добавить, но не добавила. Однако непроизнесенное читается в ее глазах. «Нет, это не про меня, — словно говорит Тереза. — У меня все иначе. Совсем иначе».

Вечер. Комбайн уехал, и наступившая тишина кажется неестественной. Ни ветерка, ни шелеста, только кое-где перекликаются птицы.

Полина идет к машине, где, кажется, забыла записную книжку. Книжки там нет. Полина вылезает из машины и видит Мориса, который выходит из дома.

Он идет к ней. Никаких околичностей вроде «Жаркий сегодня был день», только кривая полуулыбка, высланная вперед, словно парламентер с белым флагом.

— Возможно, нам стоит поговорить, — произносит Морис.

Полина оглядывает его с головы до пят:

— О чем нам разговаривать?

Морис смотрит на нее, потом чуть заметно пожимает плечами и уходит назад в дом.

Среди ночи раздается звонок.

— Полина? — спрашивает Хью. Голос словно и не его.

— Хью, у тебя все хорошо?

— Да… То есть… нет. Элейн умерла.

Полина сразу понимает, что произошло, и мгновение молчит. Потом:

— Ой… Как?

— Таблетки. Не знаю, где она их взяла. Я время от времени проверял. Ясно было, что есть такая опасность.

— Да. Понятно. — Полина судорожно ищет, что сказать, что сделать. — Хочешь, я приеду?

— Не прямо сейчас. Может быть, попозже. Сейчас всякая практическая суета. — Теперь голос у Хью более спокойный, просто усталый. — Похороны во вторник.

— Ясно.

Мысли разбегаются во все стороны. Бедная незаметная женщина. Одна в доме с таблетками. Хью. Похороны. Надо ли?.. Уместно ли ей прийти на похороны?

— Нет. — Хью опережает ее вопрос. — Не приезжай. Будет ее брат с семьей. У нее был брат, хотя мы с ним почти не виделись. И…

И больше никого, догадывается Полина. У Элейн не было друзей.

— И Марджери, — заканчивает Хью. — Она придет.

Нет, думает Полина, мне в любом случае не следует там быть. Но бедный, бедный Хью… У нее сжимается сердце.

— Как бы я хотела быть сейчас рядом!

— Может быть, если надумаешь выбраться в Лондон ближе к концу недели… Когда все будет позади. Меня это немного взбодрит. Но только если тебе не хлопотно.

— Ой, Хью, конечно, я приеду. Как насчет среды?

Они еще некоторое время говорят, затем Полина кладет трубку и долго лежит, думая про несчастную женщину, запертую в тюрьме своего невроза, и про Хью, который, возможно, горюет не о том, что произошло сейчас, а о чем-то очень давнем. Он никогда не рассказывал о женщине, на которой женился и которую потерял. Ему предстоит научиться жить без обузы, в силу привычки ставшей своего рода якорем. И это может оказаться нелегко.

— …так что я обещала встретиться с ним в среду, — объясняет она Терезе и — невольно — Морису.