Михаил КУЗМИН

Жалко, что вы не любите «Давыдки»[3].

В интересной драповой вы ходите накидке.

Впрочем, иногда и в «Вене»

Подают удивительно микроскопические пельмени.

Говор, шум, пахнет пивом, немножко грязно…

Как в «Свадьбе Фигаро», — пленительно-буржуазно.

Приходите завтра, — обязательно с Эйленбургом.

В этой шапке вы смотрите драматургом.

Вы замечательно талантливый и хороший…

Позвольте расцеловаться с вашей калошей…

Леонид АНДРЕЕВ

Безумие и ужас… Над всей моей жизнью тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятьем, я с младых ногтей своих нес тяжелое адское бремя злобных печалей, ужасных болезней и страшного горя, и никогда не заживали на пористом сердце моем кровоточащие травматические раны. Казалось, воздух губительный и тлетворный окружал меня, как невидимое прозрачное облачко. И никого не было около меня. И никакого Бога не было. И дьявола не было. И людей тоже не было. Рожи одни были. Множество рож. Все рожи, рожи, рожи. Очень смешные рожи. И страшные и зловещие рожи… И вот сейчас придут они, и съедят меня, и раскусают меня на части…

Словно сотня миллионов адских экспроприаторов шушукаются у зловещего окна, и, будто злобный осенний ветер, шелестит их мрачная роковая злоба. Треск! Что это? Это ты, Серый? Я не боюсь тебя. Серый! Изменников и предателей сажают в «Кресты»! Я не боюсь тебя, Серый! Как страшно ворочает кто-то мою серую стену. Это они!.. Будто смерч, поднявшийся со дна громадного чудовищного моря, и словно самум, летящий по раскаленной пустыне, будто стадо диких черносотенных бизонов мчится по пампасам Южной Америки, так и они взломают мою стену. И убьют меня, будто щенка, отчаявшегося найти правду жизни. Но я не боюсь вас, экспроприаторы! Чу! Слышен шепот! Слышен топот! Слышен ропот!.. Идут! Словно десятки миллионов гигантских барабанов отбивают густую тревожную дробь. Рата-плян, плян, плян. Трам! Трам! Трам! Идут предместья моего кабинета. Идут защищать хозяина. Разве можно удержать падающую лавину? Это Степанида бьет в заслонку. Кто осмелится сказать землетрясенью: стой, досюда земля твоя, а дальше не трогай! Это Марфа громыхает ухватом. Идут предместья. Трам, трам, трам… Гремит оружие. Это Максим точит топор! К оружию, граждане. Собирайтесь в батальоны. Максим! Будь корпусным. Рота, пли! Идем! Спасена свобода! Марфа! К шестой дивизии! Степанида! На левый фланг шестой полуроты! Играй же, музыка, труби победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…

Будто зловещий, суровый и тяжелый рок висит над всей моей жизнью. И никогда не заживают мои кровоточащие раны и несчастья, мы убили поросенка, что чесался у моего серого зловещего окна…

Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ

Formula inltlalis. После Бородинского сражения, в палатке для раненых, доктор с окровавленными руками держит одной из них сигару между мизинцем и большим пальцем, чтобы не запачкать ее.

Antecedens. Гениальный штрих, достойный кисти Винчи, Беклина, Левитана, Айвазовского…

Connexio. В нем заключено: и непрерывность ужасной работы, и отсутствие телесной брезгливости, и равнодушие к ранам и крови, и усталость, и желание забыться. Сложность всех этих внутренних состояний сосредоточена в одной маленькой телесной надобности — в положении двух пальцев, описание которых занимает полстрочки.

Точно так же необходимо указать на такие штрихи, достойные кисти (см. каталог галерей: Третьяковской. Мюнхенской, Римской, Парижской и т. д.), — маленькая, хорошенькая, с чуть черневшими усиками, чуть-чуть короткая по зубам, верхняя губка молодой княгини Волконской; тяжесть обрюзгшего тела Кутузова, его ленивая старческая тучность, белые пухлые руки Сперанского…

Таких примеров я приведу около двухсот. Поставлю их в таком порядке и наконец представлю.

Consequens. Из сего следует, что Толстой есть величайший тайновидец человеческой плоти. Лев Толстой есть величайший изобретатель этого не телесного и не духовного, а именно телесно-духовного, душевного человека, той стороны плоти, которая обращена к духу, и той стороны духа, которая обращена к плоти…

Достоевский в противоположность Л. Толстому…

Formula finalis. Припоминаю интересный анекдот из жизни и творчества Винчи. А в общем, Толстой и Достоевский знаменитые писатели.

1910

Остались лазейки

«Дождались мы светлого мая.

Цветы и деревья цветут…»

И, длань на печать поднимая.

Законы с угрозой ползут.

«Спокойно ложись на полати

И лапу блаженно соси…» —

Вот новый закон о печати.

Смиряющий резвость Руси.

Заснуть ли?.. Возьмутся ль за лапу?

Умрет ли навеки печать?

Опять не придется сатрапу

Вторые законы писать?

Заплачет бедняга издатель.

Редактор поплачет за ним,

За ним коновод-подстрекатель,

Передовик-аноним.

Заплачут политики кучей,

Забыв вызывающий тон;

Повоет без рифм и созвучий

Строчащий в стихах фельетон.

Корректор заплачет, читатель;

Читателев сват и свояк;

Читателев дальний приятель

И ближний читателев враг.

Там все предусмотрено строго,

Кружится кругом голова.

 Но все ж, попущением Бога,

Останется пресса жива

И будет сильна и здорова, —

Ее не покроет кора.

Читателя кот и корова

Забыты в законе!.. Ура!!

В законе о них ни полслова,

О, как еще много свобод!

Читателя кот и корова

Доставят немало хлопот.

«Новый Сатирикон», 1913, № 2

Ну и времечко!

Гдe-то возле Брынска-града

Жил когда-то Воробей,

Распевавший средь ветвей

Слаще меда-лимонада.

То был век богатырей.

Мы теперь таких не сыщем.