аккорды трепетали.

Сердился контрабас, тромбоны рокотали,

И вот уже вошли в круг баховских идей

Все «сорок человек и восемь лошадей» —

Весь доблестный состав прелестного оркестра:

Отчаянно махал конечностью маэстро:

За звуковой волной плыла опять волна,

Мистического трепета полна.

Проснулся старый Бах. Толпа заволновалась,

И в души слушавших, как в пропасти, вливалась…

И чутко приняла великого творца

От самого начала до конца.

У входа полисмен — и тот залюбовался…

Один только Дурной сидел и улыбался.

Потом сердито встал и плюнул на паркет:

«Mon Dieux![5] какая дрянь! Ведь это ж винегрет!

Где девственность игры? Скрипичная невинность?

Где эти сладкие клубничность и малинность,

Которые в своей стыдливой наготе

Уносят нашу мысль к предвечной пустоте?

Аккорды труб должны огнем вливаться в вены, —

У вас они сверлят лишь потолок да стены

И глохнут, как старик столетний на одре.

У сцены бьется звук, как в кожаном ведре,

Теряя красоту, воинственность и зычность.

Рождая в голове одну ка-ко-фо-ничность.

О, не играйте так! Я вас молю, прошу.

Иначе я о вас такое напишу…»

Тут кто-то оборвал ворчливого Дурного:

«Послушай, борода! Да это же не ново!

Пиши об этом всем в свой «Вестник», «Голос», «Край»,

Но только знай:

Коль в критики тебя пришлось избрать судьбе.

То прежде отнесись критически к себе, —

Под черепом своим учти-ка всю наличность:

А ну, как там всего одна ка-ко-фо-ничность?!»

Сатирикон». 1912. № 10

«Жуть зеленая»

В дни «культуры и прогресса»,

Исхудавшая, как тень.

Молчаливо терпит пресса

Ото всех кому не лень.

Кроме мелких унижений,

Ничего теперь не ждешь

От различных «положений» —

Щекотливых, точно еж.

Подвозить «идею» к «массе»

Нужно, трепетно дрожа.

Будто «зайца» в третьем классе

Под тюками багажа;

А покажется наружу

ГЪлова твоих затей —

Полезай, голубчик, в лужу.

Словно в песенке детей:

«Вдруг охотник выбегает,

Прямо в зайчика стреляет,

Пиф!

Паф!

Ой-ой-ой!..»

Вмиг

Штраф!

Да такой.

Что расчетливый издатель

Станет впятеро «умней».

Унеси меня, создатель.

От «культуры» наших дней!

«Сатирикон», 1913, № 2

Рыцарю скорби и гнева

Неугасимые слова.

Мы вам споем и про наяду.

И про кипучие ключи.

Но в наших песнях много яду.

Но в наших красках есть бичи!

А рыцарь скорби, рыцарь гнева

Нас упрекнуть всегда готов

За прелесть нашего напева.

За легкость звуков и цветов:

Он любит мир, где свечи тают,

Где глухо стонут голоса,

Где над покойником читают

И рвут от боли волоса.

Он равнодушен к чуткой лире.

Он от слезливости ослеп

И видит в целом Божьем мире

Одни кресты да черный склеп…

Не нападай на нас, дружище!

Раскинь, миляга, головой:

Что хуже: «смех ли на кладбище»

Иль над «живым» надгробный вой?

«Новый Сатирикон», 1913, № 28

Георгий ВЯТКИН

Пятый

Загадочная картинка

Сошлись случайно, как бывает всегда

(Не в этом ли наша беда?),

Земский статистик.

Писатель-мистик,

Фотограф,

Этнограф,

А пятый… черт знает кто.

Постояли пятнадцать минут у буфета

И прошли в читальный зал.

Там статистик к чему-то сказал.

Что не любит поэзии Фета.

И прибавил притом.

Что поэт должен быть гражданином…

Согласились с ним молча. Потом

Пробежали газету.

Подходили к буфету.

Играли в карты, в бикс и в лото:

Земский статистик.

Писатель-мистик,

Фотограф.

Этнограф,

И пятый — черт знает кто.

Играли небрежно, всё спорили больше:

О турках и сербах, о Вене и Польше.

О русской публике,

О китайской республике

И о том, что пора бы и нам по примеру Китая…

Так, волнуясь, вскипая и тая…

. . .

И, вновь зарядясь у буфета,

Просидели почти до рассвета.

А назавтра был обыск у мистика

И статистика,

У фотографа

И этнографа.

. . .

Так всю жизнь играем,

И не только в карты, бикс и лото:

Четверо добрых знакомых, которых мы знаем.

А пятый — черт знает кто.

«Сатирикон», 1913, № 44

Сергей ГОРНЫЙ

Как можно стать знаменитостью

I

Написал рассказ.

«…И они шли оба молодые, сильные, изящные, красивые, шли беззаботно и весело.

И казалось…»

Обязательно что-нибудь казалось!

(Принес один раз рассказ, где ничего не казалось, редактор даже не стал разговаривать.)

«…И казалось, что эти две фигуры — одна стройная, легкая, в белой, плотно облегавшей ее кофточке, под которой угадывалась высокая молодая, девственная грудь, и другая, в косоворотке, с мягкими, пушистыми волосами. упрямо и задорно выбивавшимися из-под студенческой фуражки, — одно целое в этом великом празднике солнца, смеха, цветов и весеннего приволья».

«И было странно…»

(Это тоже обязательно.)

«И было странно, почему они идут рядом, разделенные тканями рубашки,