— Вы уже знаете, что нашли Домициана? Он мертв! Его задушили! Поясом от сутаны…

Лаурьен побледнел. Софи ничего ему не рассказывала, она хотела выждать и посмотреть, что будет дальше, но сейчас ей стало больно за него, узнавшего о смерти друга таким вот образом. Он взглянул на нее своими мягкими карими глазами, она только кивнула.

— Да, я уже знал. Хотел рассказать тебе попозже. Мне так жаль…

Лаурьен опустил свечку. С его губ не сорвалось ни единого звука.

— Сегодня утром его труп перевезли в город, завтра похороны, — прошептал один из студентов.

— А его убийцы? — заикаясь, выговорил Лаурьен, его глаза зло заблестели.

— Убийцы? Про них мне ничего не известно. Говорят, его нашли в руинах возле Вайлерсфельда. Как его туда занесло?

Лаурьен отвернулся. Почувствовал, что на глаза навернулись слезы. Только бы не расплакаться, быть мужчиной. Вернуться в рефекториум и сделать вид, что понятия ни о чем не имеешь. Он ведь знает убийц, он их видел. Может вспомнить лицо этого священника. А что со студентом из коллегиума? Они наверняка ходили вместе. Ему всё известно. И Ломбарди тоже всё знает. Но он нем как могила. Почему?

Софи задумчиво смотрела ему вслед. С одной стороны, переживания из-за друга, с другой — имевшиеся в его распоряжении сведения. Как он поступит? Он не забыл про второго студента? Захочет ли с ним поговорить?

Она тоже вернулась назад. Он сидел на скамье и неотрывно смотрел в свой стакан.

— Ты собираешься поговорить со вторым студентом?

— Он тоже там был. Он знает, кто убийца. Наверное, ему удалось сбежать, а потом он трясся от страха и ждал, что его вот-вот обнаружат. Если они поняли, что он студент, то обязательно придут, потому что где еще в Кёльне он может учиться? Или они уже где-то далеко?

— Не знаю, — спокойно сказала Софи и слегка сжала его руку. — Лаурьен, ты не можешь ничего сделать, не выдав себя. Пусть все идет своим чередом. Завтра похороны Домициана.

— Да, — прошипел он, — а убийцы разгуливают на свободе. Подыщут себе другое место и снова будут заниматься своими мерзостями…

Софи почувствовала чей-то взгляд — за ней наблюдают. Она повернула голову. В дверях стоял Ломбарди и оценивающе смотрел на Лаурьена.

— Ломбарди, — сказала она, встала и вышла из комнаты, в то время как Ломбарди сделал несколько шагов и подсел к Лаурьену.

— У нас тут маленькая симпатичная тайна. А господин scholar simplex наверняка хочет отомстить за смерть своего друга, я прав?

Эти слова укололи Лаурьена в самое сердце.

— А что в этом странного? — тихо спросил он. — Разве я не обязан сообщить все, что мне известно?

— Безусловно. Пойди и расскажи. Тогда тебя и того, второго, студента накажут, потому что вы не пришли раньше, а убийцы будут разгуливать на свободе. Или ты думаешь, что они так и сидят в Вайлерсфельде, дожидаясь, когда ими займется тюремщик?

Лаурьен взглянул Ломбарди в лицо. Он ненавидел его, ненавидел эту холодность, эти циничные голубые глаза и презирал самого себя, потому что доверился сущему дьяволу.

— Не лучше ли промолчать? Пусть судьи сами делают свою работу. Они или выяснят что-то, или нет. Какое тебе дело?

— А если заговорит Маринус? С чего вы решили, что он будет молчать? И откуда ему знать, что молчать буду я? Мне нужно с ним встретиться.

— Вот и сходи к нему. А лучше давай это сделаю я. Я сам разберусь.

Ломбарди поднес стакан к губам и одним махом осушил его.

— Я к нему зайду.

Они прервали разговор, потому что к ним за стол сел вернувшийся из библиотеки студент.

Маринус жил в самой большой бурсе Кёльна. Лекции здесь тоже читали Штайнер и Теофил Иорданус, и дух царил тот же самый, что и в схолариуме. Но жили в бурсе только те, чьи родители имели достаточно денег, чтобы обеспечить своим сыновьям дополнительные удобства. К Маринусу Ломбарди подошел после диспута:

— Мне нужно с тобой поговорить, где-нибудь в тихом месте, чтоб нас никто не услышал.

У Маринуса появились смутные подозрения. Неужели Лаурьен его выдал? Ломбарди живет в том же схолариуме, значит, все сходится.

Из бурсы они отправились в сторону гавани. Зашли в собор, потом направились к часовне Святой Агнессы. Самое подходящее место для тайн. До них долетали тихие голоса других посетителей, торговцев и священников. Конструкция этой церкви такова, что каждый шаг, каждый звук поднимается вверх и превращается в вечное эхо, а потом вываливается как из рога изобилия, и все-таки здесь безбоязненно можно было обсудить любую тайну — как будто ты на коленях у Авраама…

— Мне и в голову не приходило кого-то выдавать, я совсем не собирался никому ни в чем признаваться, — заверил Маринус Ломбарди, глядя на святую Агнессу. — Отец забьет меня до смерти, если узнает, чем я занимался. Но этому Лаурьену следует заткнуть рот, если он уже успел поделиться своими сведениями с половиной города.

Затем Маринус рассыпался перед магистром в благодарностях за то, что он пытается предотвратить неприятности, и еще раз попросил позаботиться о том, чтобы Лаурьен, который, кстати, поклялся на Библии (еще один взгляд на святую Агнессу), наконец угомонился.

И только потом он, понизив голос пустился в признания:

— В тот вечер они нас заметили. Домициана сбили с ног, а я смог убежать. Больше ничего не знаю. Но я их видел, видел лицо убийцы. Нам все время казалось, что кто-то движется за нами в сторону руин. Мы постоянно оборачивались и наконец заметили вдалеке всадника. Но не доезжая до развалин, он исчез, и мы подумали, что это случайность, просто ему надо было в деревню. А может, он тоже был из секты. Из-за него мне стало как-то не по себе…

Ломбарди кивнул, молча пропустил студента вперед и задумчиво вышел следом.

Раньше у Лаурьена было другое представление о музыке. О звуках, о мягкой и светлой, глубокой или смешанной гармонии. Конечно, разговоров о гармонии было много, но с тех пор, как начались занятия музыкой, он ни разу не слышал ни одного музыкального звука. Вместо этого наизусть зубрил интервалы и Пифагорову музыкальную теорию. В этом не было ничего живого, иногда Лаурьену хотелось прямо посреди лекции сбежать в церковь, к настоящему пению. Когда он услышал хорал, ему полегчало. Словно отпали все муки и сомнения, и как будто кто-то посоветовал ему относиться ко всему проще. Зло может притаиться где угодно, но такова жизнь, и каждый строит ее на свой лад. Лаурьен знал, что у него это получается плохо. В грозу он ждал, что в его комнату вот-вот ударит молния, за любым брошенным в его сторону недовольным взглядом видел сверкание спрятанного под рубахой ножа, да и вообще всегда предполагал самое плохое. Именно по этой причине он всегда восхищался Домицианом, который вел себя противоположным образом: в любой ситуации старался найти хорошее, а позлиться еще будут поводы. Лаурьену было полезно иметь рядом человека, который относился к жизни так легко. Но теперь у него появился друг, фатально на него похожий. Наблюдая за ним, Лаурьен отчетливо понял, каков он сам. Меланхоличен и пессимистичен, как безрадостный осенний день, тяжелый от туч. Иосиф редко смеялся, а если и смеялся, то казалось, что при этом он нарушает данный кому-то обет. Он не слишком разговорчив, хотя и хорошо образован. На многие вопросы, которые задавал ему Лаурьен, он всегда имел наготове ответ, как будто дома у него столько же книг, сколько у других людей яблок. Стоит только протянуть руку — и вот они, книги. Еще ни разу он не пригласил Лаурьена к себе, казалось, такая мысль даже не приходит ему в голову. Может быть, он стыдится своего жилища? Вообще-то в этом есть резон. На Шпильмансгассе живут только те, кто не может позволить себе что-нибудь получше, в основном слуги, нищие и погонщики скота из Польши. Если он никогда не приглашает своего нового друга к себе, значит, есть какие-то причины, думал Лаурьен. А ведь Иосиф живет совсем недалеко от схолариума.