— Что еще тебе понадобилось здесь, в Пещере Льва? Хочешь поболтаться на виселице?

— Как раз наоборот. Я здесь, чтобы предотвратить несчастье.

Ломбарди осмотрелся. Видимо, они находятся в римских катакомбах, некоторые из них до сих пор сохранились. Здесь он может кричать сколько хочет, его все равно никто не услышит. Если они бросят его тут, он умрет от голода и жажды, и никому в голову не придет искать его в этой холодной дыре.

— Да, — ухмыльнулся Найдхард, — прошлое, оно как отвергнутая любовница, которую никак не удается забыть. Вы должны были мне сказать, что являетесь магистром этого факультета. Сбежавший мальчишка, наверное, ваш студент.

Ломбарди молчал. Только не раскрывать рта, только ничего не говорить. Узнать, что им нужно.

— Те двое, о которых вы нам рассказали, не были крестьянскими мальчишками. Это были студенты. И одному удалось от нас сбежать. А теперь он где-нибудь у себя в бурсе трезвонит направо и налево о том, что мы убили его приятеля.

— Откуда вам известно, что я на факультете?

— О, это было совсем нетрудно. Вы ведь и в то время уже были студентом. Мы за ним приглядывали, за факультетом. А вы там ходите туда-сюда. Но вернемся к студенту. Вы его знаете?

— Нет.

Найдхард кивнул:

— Вам придется выяснить, кто он такой.

— Чтобы вы и его тоже убили?

Теперь его собеседник резко вскочил со скамейки:

— Значит, он болтает, что это мы убили студента?

— Нет, он ни о чем не болтает. Судье пришло анонимное письмо, но его наверняка написал не студент. И не думаете ли вы, что я поверю клятвам насчет вашей невиновности?

— Тогда оставим это. Я хочу знать, как обстоит дело со студентом. Ему лет девятнадцать, у него рыжеватые волосы, он довольно высокий и со шрамом на шее, как будто от удара мечом. Определить, кто он, вам не составит большого труда.

Ломбарди замер. Это и на самом деле отвергнутая любовница, которая теперь явилась и жаждет мести. Ошибка молодости, совершенная неопытным и беззаботным человеком, преследует его и предъявляет счет. И счет этот он не сможет оплатить ничем, кроме карьеры, которую, как ему представлялось, он еще сделает. Если выполнить их требования, то Маринус больше не жилец. Они боятся, что он заговорит, ведь он запомнил их лица. Ломбарди им не поверил бы, даже если бы они сто раз поклялись, что не убивали студента. Но если он откажется его назвать, что тогда?

— Да, тщательно взвесьте свое решение, господин магистр. Мы никого не предаем, это вы знаете, но у нас есть способы и средства разрушить вашу карьеру, не отсылая вас на костер.

Первое правило, оно ему известно. Каждый, побывавший у них хоть раз, одной ногой уже попал на костер. Они держат в руках любого, кто хоть раз забрел к ним, даже по ошибке, потому что для правосудия и церкви они есть порождение сатаны.

— Прекрасная дилемма, — сладко улыбнулся Найдхард. — Отпускаю вас с миром. Однажды наш человек заговорит с вами и потребует нужную информацию. До скорого свидания, господин магистр, берегите себя!

Ломбарди поднялся по лестнице. Дверь наверху была открыта, и он вышел на улицу. До схолариума оставалось несколько минут ходьбы по Шмирштрасе, в сторону Катценбаха. Башмаки тонули в грязи. Шаги глухо отскакивали от мостовой. Нет смысла делать вид, что никогда не было такой главы в книге его жизни.

Он позвонил. Де Сверте еще не спал и впустил его. Ломбарди попросил кружку вина и скрылся в своей комнате. Окно было открыто, луна светила прямо на кровать. Узкая полоска молочного света, которая постепенно продвигалась дальше, пока он, Ломбарди, стоял у окна, опустошая кружку. Наступило время подвести итоги. Сейчас он барахтается в паутине своей вины и вот-вот застрянет в ней окончательно. С одним из них он познакомился в восемнадцать лет. В возрасте Домициана или Маринуса. На год старше Лаурьена. Но Лаурьен, который, видимо, до сих пор верит в невинность и чистоту, испытал отвращение, его нежная душа почувствовала грязь. Бедная его душа! Домициан был совсем другим, да и Маринус явно тоже. Но они просто тайно подглядывали, а Ломбарди не смог противиться возбуждению, оказавшемуся для него фатальным. В то время он был студентом в Праге. Они выдавали себя за труппу актеров, выступающих на ярмарке, демонстрируя акробатические номера. Он собирал для них деньги, потому что хотел немножко заработать. Только позже ему стало ясно, что речь идет о секте, отколовшейся от беггардов, потому что такая ересь казалась им слишком невинной, — они проповедовали не только свободную любовь, но и гораздо более мерзкие вещи. Беггардов преследовали: сжигали или вручали их судьбу Рейну. Один из главарей был казнен в Кёльне, к большому удовольствию архиепископа, стремившегося искоренить беггардов и тех, кто был им близок. Чтобы наконец очистить город, было проведено несколько процессов, но, видимо, их оказалось недостаточно. Когда-то беггардов отличали апостольская бедность (в этом они были близки к орденам нищенствующих монахов) и отшельничество, теперь они превратились в свою противоположность, по крайней мере что касается тех людей, в руки к которым он попал. Они предавались самым мерзким непотребствам.

Ломбарди закрыл окно и, не раздеваясь, лег на кровать. Тогда сплотившаяся вокруг Найдхарда компания взяла его с собой в склеп, а он еще удивлялся, что тут можно праздновать. Они соблюдали осторожность, поскольку знали, что за ними по пятам следует не только церковь, но и их собственные братья, не одобряющие этих занятий. В том склепе он впервые увидел так называемую amori liber[45], и, мечась между отвращением и возбуждением, вынужден был поклясться на Новом Завете, что будет молчать. Одна клятва потянула за собой другую, а первый испуг превратился в пожизненный страх: вдруг его имя когда-нибудь всплывет в связи с ними. Но самым ужасным было не это. При следующей встрече они настолько накачали его дешевым вином, что рухнули все его устои и он тоже совокуплялся с какой-то женщиной. Неужели человек может оставаться трезвым, если все вокруг пьют и получают удовольствие? Если все пошли на карнавал, как усидеть дома, сверля стены грустным взглядом? Прекрасно сознавая, что попал в еретическую секту и что единственной возможностью выбраться из нее является бегство, он, наоборот, постепенно втягивался в порочный круг. Он впервые увидел обнаженных женщин, освещенных факелами. Для них это непотребство было благороднейшей религией, в их головах поселилась абсурдная смесь, секс они воспринимали как ступень к вечной жизни и спаривались подобно животным. Их теория не вызывала у него интереса. Его не волновали их байки о мистике и Боге. Он никоим образом не связывал все это с Богом, для него имели значение только женщины, с которыми он мог совокупляться. Какое ему было дело до их теологических изысков — похоти они ни к чему. Он был молод, и его любили женщины — вот и всё. Он до сих пор еще чувствовал на своем теле их руки, но сегодня ему казалось, что они оставили на нем холодные ожоги.

Клятву он принес как бы между прочим, хотя уже в то время была у него мысль, что эта история может разрушить всю его дальнейшую жизнь, если только его имя хоть раз будет произнесено рядом с их именами, потому что репутация магистра должна быть чистой, а не запятнанной мерзостью мистической секты. Он ходил к ним чуть ли не целый семестр, пока не осознал серьезность положения. Тогда он немедленно сменил город. Переехал в Париж. Там стал бакалавром, потом магистром. Отправился в Эрфурт, потом в Кёльн. Он часто менял города, никогда нигде не задерживался надолго, только чтобы они его не нашли. А здесь он что-то подзадержался. Пора уезжать. Как можно скорее. И нужно поговорить с Маринусом Тому тоже следует исчезнуть. Лучше всего было бы, если бы Кёльн покинули они, но, похоже, они тут прочно обустроились. Смотрят на него, как змеи на кролика. Или тоже думают, что Пещера Льва более надежное место, чем за городом, кто знает… И пока они не проповедуют в открытую, их никто не тронет, потому что никто не подозревает об их существовании.