– Хорошо. – Повернув голову в сторону кухни, он втягивает носом воздух, вдыхая аромат жареного цыпленка, а потом спрашивает:

– Ты приготовила ужин?

– Я заказала… – начинаю было я, но потом моргаю и поправляюсь: – Да, я приготовила ужин.

– Я хочу поужинать. – С едва заметной улыбкой он поворачивается и идет через комнату к обеденному столу, садится и выпрямляется на стуле. Я слышу шелест бумаги, когда он вскрывает почту, которую принес с собой и положил на стол. На меня он даже не смотрит.

Черт побери, он очень хорошо справляется со своей ролью.

Я иду на кухню, вынимаю еду из контейнера и располагаю на тарелке так красиво и аккуратно, как только умею, украдкой поглядывая в его сторону. Он ждет и читает почту, спокойно, совершенно вжившись в ту роль, которую играет: хозяин, который ожидает, пока служанка, то есть я, подаст ему ужин. Очень хорош, очень. Поставив бутылку вина на стол, я вынимаю пробку и наполняю его бокал. Красное вино утонченно мерцает в бокале, бросает таинственные отсветы на мою руку. Я ставлю на поднос тарелку и бокал и подаю ему ужин, опустив поднос на стол с тихим стуком.

– Благодарю, – произносит он.

– Приятного аппетита.

Я слегка наклоняюсь, не сводя глаз с письма, которое, я думаю, он специально оставил на столе так, чтобы я видела. Первое, что я замечаю, это его фамилия наверху, а потом длинный список различных инфекций, и напротив каждой стоит «не обнаружено»: это результаты анализов, которые мы сдавали.

И затем я вижу еще не открытый конверт рядом с его конвертом, адресованный мне.

– Это моя зарплата? – спрашиваю я, жду, пока он кивнет, и подтягиваю письмо к себе по столу. Быстро открыв, пробегаю список глазами и улыбаюсь. Все отлично.

Он не спрашивает меня о результатах, а я не собираюсь их ему сообщать. Вместо этого я встаю в сторонке и чуть позади него, сердце стучит в груди как сумасшедшее, и наблюдаю, как он ужинает. Он не спрашивает, ела ли я, и не предлагает мне поесть.

Но есть что-то такое в этой игре, в том, как он исполняет эту доминирующую роль, что заставляет бабочек в моем животе ожить и затрепетать, а кожу гореть. Мне нравится смотреть, как он ест. Он склоняется над тарелкой, и плечи его согнуты, а мышцы на спине напряжены и становятся отчетливо видны под светло-сиреневой рубашкой.

Что будет, когда он закончит есть? Продолжим ли мы игру? Или он прекратит представление, просто отведет в спальню и трахнет? Мне нравятся оба варианта, я сейчас особенно остро хочу его, теперь, когда смогу почувствовать каждый дюйм его кожи, но все-таки мне хотелось бы еще немного поиграть.

Он быстро выпивает вино, запивая каждый кусок большим глотком. Сначала я думаю, что он нервничает и просто хорошо это скрывает. Но когда он ставит бокал на стол и показывает мне жестом, что его нужно снова наполнить, до меня вдруг доходит, что он просто проверяет границы – как далеко я готова зайти в прислуживании ему.

Когда я приношу бутылку и наполняю его бокал, он только тихо говорит: «Merci»[15] и возвращается к еде.

Тишина и его молчание накаляют атмосферу, и это явно делается намеренно.

Ансель, может быть, и трудоголик, но когда он дома, в квартире не бывает тихо. Он напевает, он болтает, он все время барабанит пальцами. И я понимаю, что не ошиблась, он это специально! Когда он проглатывает большой кусок и произносит:

– Поговори со мной. Расскажи мне что-нибудь, пока я ем.

Он снова испытывает меня, но теперь, в отличие от ситуации с вином, он понимает, что это нечто большее, чем просто вызов.

– Я провела сегодня чудесный день на работе, – щебечу я в ответ. Он хмыкает, жует и смотрит на меня через плечо. Первый раз за все это время я вижу следы неуверенности в его глазах, как будто он одновременно хочет, чтобы я рассказала ему все, что я делала сегодня на самом деле, и при этом не хочет прекращать игру.

– Я сегодня убиралась неподалеку от Орсе… а потом рядом с Мадлен, – отвечаю я с улыбкой, наслаждаясь нашим шифром. Он возвращается к еде и молчанию.

Судя по всему, от меня ждут, что я продолжу беседу, но я понятия не имею, что говорить. Наконец я шепчу:

– Этот конверт… мой чек… там все хорошо.

Он прерывается на мгновение, и за этот короткий миг я успеваю заметить, что у него перехватывает дыхание. Мой пульс бьется где-то в горле, когда он аккуратно вытирает рот салфеткой и кладет ее рядом с тарелкой. Слегка отодвинувшись от стола, он не спешит вставать.

– Хорошо.

Я тянусь за его тарелкой, но он останавливает меня, перехватывая мою руку:

– Если ты хочешь оставаться моей горничной, ты должна знать, что я никогда не оставляю без внимания окна.

Я моргаю, стараясь разгадать его шифр. Он облизывает губы и ждет моего ответа.

– Я понимаю.

В углу его рта появляется крошечная, едва заметная улыбка.

– Понимаешь?

Закрыв глаза, я признаю:

– Нет.

Я чувствую, как его палец пробегает по внутренней стороне моей ноги, от колена вверх к середине бедра. Ощущения острые, как от ножа.

– Тогда позволь мне объяснить, – шепчет он. – Мне нравится, что ты заметила свою ошибку. Мне нравится, что ты подала мне ужин. Мне нравится, что ты одета в униформу.

Он имеет в виду: «Мне нравится, что ты решила поиграть», и он говорит это, проводя языком по губам, а глаза его не отрываются от моего тела. И он имеет в виду: «В следующий раз я пойму сразу».

– О, – вздыхаю я, открывая глаза. – Я буду помнить про окна. Но может быть, когда-нибудь я забуду про что-нибудь другое.

Он расплывается в улыбке, но тут же сгоняет ее с лица:

– Хорошо. Но униформа в принципе приветствуется.

Что-то внутри меня, какой-то узел в груди в этот момент лопается, потому что это его признание означает, что он понял. Анселю уютно в самом себе, он самодостаточен. А я никогда не бывала такой, только в танце. Но он заставляет меня почувствовать себя в безопасности, открывая пути, следуя которым я могу выкинуть саму себя из своей головы.

– Ты возбудилась от того, что подала мне ужин?

При этом нескромном вопросе глаза мои устремляются к нему, а сердце делает головокружительный кульбит.

– Что?

– Подав мне. Ужин. Ты возбудилась? Стала мокрой?

– Я… думаю, да.

– Я тебе не верю. – Он улыбается, но улыбка у него восхитительно зловещая. – Покажи мне.

Я опускаю дрожащую руку вниз, залезаю себе в трусики. Я вся мокрая. Неприлично, бесстыдно мокрая. Не думая, механически, я поглаживаю себя, а он смотрит, и глаза его темнеют.