Они сознавали щекотливость своего положения – он начальник, она подчиненная. Но они не хотели таиться, не могли притворяться, это было бы унижением их любви. Когда они оформят свои отношения, все разговоры и пересуды прекратятся, но сделают они это после того, как Леднев переговорит с дочерью.

– Я не хочу, чтобы Ирина узнала об этом от кого-то третьего, – говорила Катя.

Леднев не приглашал ее к себе, не знал, как познакомить с ней дочь. Эта нерешительность казалась ей свидетельством его доброты и порядочности. Судьба девочки, его дочери, воспитанной без матери, трогала ее так же, как и заботы о семье, которые лежали на нем, занятом мужчине. Ей хотелось снять с него эти заботы, принять их на себя.

Леднев часто вылетал в другие порты. Оттуда каждый день, в определенные часы, он переговаривался с Елисеевым по селектору. В эти часы Катя старалась быть в кабинете Елисеева, чтобы слышать голос Леднева. «Как у Ворониной?» В этом вопросе не было ничего особенного – Катин участок находился под особенным наблюдением Леднева. Но Катя знала, что вопрос предназначен ей лично, был его приветом.

Она возвращалась в свою конторку, унося в сердце его далекий голос, измененный расстоянием и посторонними шумами.

Потом Леднев приезжал. Они снова виделись каждый вечер, снова уезжали на песчаный берег Волги, возвращались на заре и медленно шли по пустынным улицам, пересекая гигантские тени, которые отбрасывали на мостовые спящие громады зданий.

Когда они переходили мост через Оку, утренний туман еще сливал воедино небо и воду. Суда на рейде казались громадными черными спящими рыбами, Причалы были освещены тусклым молочным светом. Огоньки на крапах описывали короткие правильные дуги. Слышался лязг, скрежет, пыхтение паровозов. Катя и Леднев стояли на мосту, прислушиваясь к могучим утренним вздохам громадного порта.

Они любили заходить на базар, пустой в этот ранний час, с закруглёнными следами метлы на неровном, потрескавшемся и вспученном асфальте. Первые продавцы с полусонной озабоченностью раскладывали на деревянных прилавках пирамидки помидоров, гремели бидонами с молоком. Катя и Леднев ели желтоватый варенец, еще холодный, только вынутый из погреба.

Облокотившись о прилавок, хрустя огурцом и прихлебывая варенец из граненого стакана, Леднев говорил продавцу:

– Плохой ты купец, милый человек. Ни ложки, ни соли, ни сахару – не заботишься ты о покупателе.

Веселый, задорный, благодушный, он изображал из себя какого-нибудь районного заготовителя, говоруна и балагура, который приехал в область ранним утренним поездом, из экономии ест на базаре простоквашу, чтобы вечером в ресторане прокутить все свои командировочные и уж там-то покуражиться.

Но продавец, истинный потомок нижегородских торгашей, понимал, с кем имеет дело, и, изогнувшись в краснорядском поклоне, отвечал:

– С полным бы удовольствием, гражданин начальник. Только нет у нас таких правов, чтобы соль и сахар держать, другой патент.

В эти часы они отрешались от всего: от дел, забот, возраста – чувствовали себя студентами, которым удалось удачно позавтракать, а что будет дальше, покажет время. И ночь не в ночь: прислонят голову к подушке – и снова будут бодрыми и сильными для тяжелого, хлопотливого рабочего дня.

Они мало говорили о делах служебных, но в главном Леднев ее по-прежнему поддерживал: вагонами и судами Катин участок обеспечивался в первую очередь. Эффект могла дать только скоростная работа во всех портах, на всех участках, а не только на ее одном, а это, по утверждению Леднева, было сейчас невозможно.

– Самый разгар навигации, план горит. Разве можем мы на ходу перестраиваться? Подготовимся на зиму и махнем сразу по всему пароходству. А пока накапливаем опыт – этим ты и занимаешься.

Когда работаешь с любимым человеком, разногласия неизбежны. Может быть, Леднев и прав. Конечно, тяжело видеть, что твои бесспорные достижения не дают того, что могли бы дать. Но, может быть, они, как утверждает Леднев, пригодятся в будущем году. Значит, надо двигать дело дальше.

Участок грузил теплоход за тридцать шесть часов – прекрасный результат. Если убыстрить работу кранов, поворачивать стрелу не за две минуты, как сейчас, а хотя бы за полторы минуты, то теплоход можно грузить за двадцать четыре часа. Это будет великолепное, еще никем не достигнутое время.

Она поделилась своими соображениями с Николаем Ермаковым, лучшим крановщиком участка.

Выслушав Катю, Николай пожал плечами:

– Я и делаю оборот стрелы за полторы минуты.

– Вы – да! А в среднем по участку две, а то и три.

– Пусть подтягиваются.

– Нужно и о других подумать, Николай Федорович.

Он угрюмо пробормотал:

– Дай бог со своими управиться.

– Вы недовольны своей бригадой?

– Ошуркова уважаемая, – раздраженно ответил Николай, – не хочет у меня работать, по другим кранам бегает.

Катя поморщилась.

– Не о Дусе Ошурковой речь. С ней решить вопрос проще всего. А вот насчет кранов как?

– Не знаю… Какие рекорды есть, их еще никто не перекрывал.

– Вы имеете в виду свои рекорды?

– И свои.

Катя встала, прошлась по комнате. Николай сидел не оборачиваясь. Катя видела его могучие плечи, распиравшие майку, бритый, загорелый затылок. Громоздкий, неподвижный, упрямый, он казался олицетворением рутины, которую она пыталась преодолеть. А ведь лучший крановщик порта!

Катя уселась за стол, сухо сказала:

– Я уважаю ваши достижения, Николай Федорович, но они, конечно, не предел. Советую вам подумать. Иначе об этом подумают другие крановщики.

Николай снова усмехнулся.

– Пожалуйста, не возражаю. Только я вам вот что хотел сказать, Екатерина Ивановна, вернее, посоветовать хотел. Добились вы порядка – держитесь за него. Грузим за тридцать шесть часов – слава богу! Ни у кого такого нет. А почему? Потому что подготовились. А будете вы сейчас на ходу все ломать, так не только двадцати четырех часов не добьетесь, но и тридцать шесть часов потеряете. Опять теплоходы будут неделями стоять. Верьте моему слову.

Сказал и ушел. А Катя ему ничего не ответила. Она была поражена тем, что Ермаков говорил про участок точь-в-точь то же самое, что говорил Леднев про все пароходство.

После Ермакова Катя вызвала к себе Ошуркову.

Раздраженная разговором с Николаем, она с тем большей досадой думала о Дусе. Она и раньше ее не любила: эти беспорядочные связи, драка с пьяным грузчиком, склока на кране, жизнь, дающая повод к сплетням и двусмысленным разговорам. Она посмотрела рабочие карточки Ошурковой: в общем, средняя крановщица, хотя из молодых, пожалуй, лучшая.

Дуся вертела в руках гаечный ключ. На ней была помятая спецовка, грубые сапоги, открывавшие голые колени, низко опущенная на лоб черная косынка. Своей позой и тем, как старательно она вертела в руках ключ, Дуся демонстрировала безразличие к разговору, к Кате, ко всему, что здесь происходит и может произойти, как будто все ее внимание сосредоточилось на ключе, а до остального ей дела нет.