Но еще больше радовали ее показатели работы Ошурковой. В таблице Дусина фамилия стояла где то посредине. У нее было не рекордное, но и не худшее время. Но в отличие и от лучших и от худших ее работа была гармоничной. Она старалась освоить все операции, а не какую-нибудь одну, именно это и представлялось Кате главным.

Катя всюду подчеркивала, что именно Дуся Ошуркова предложила перенимать лучшие приемы. Ей хотелось возвысить Дусю и в глазах коллектива, и в ее собственных. Она перевела Дусю на другой кран не потому, что этого требовал Ермаков, а потому, что в другой бригаде Дусе будет легче работать.

Данные хронометража заинтересовали даже Леднева. Но вывод он сделал неожиданный.

– Нужно выбрать лучшего крановщика, и пусть установит новую норму. По нему будут равняться остальные. У рекорда должно быть имя.

Катя рассмеялась.

– Опять рекорды, опять рекордсмены… Нет! Будем подтягивать всех крановщиков к новым нормам. Ну, а если уж кто вырвется вперед – тогда пожалуйста: вот и милый твоему сердцу рекордсмен.

Он пожал плечами.

– Делай, как тебе кажется лучше. На участке ты хозяин.

– На будущей неделе мы проведем производственное совещание, – сказала Катя. – Если ты придешь, это подчеркнет его важность.

Он искоса посмотрел на нее.

– Хочешь столкнуть меня с рабочим классом?

Катю рассмешила его подозрительность.

– Просто мне хочется, чтобы ты поддержал нас.

Люди пришли на собрание после смены. От них пахло рекой, лесом, цементом, углем. Крановщики и крановщицы, водители электрокаров и автопогрузчиков, приемосдатчики, нормировщики, дежурные помощники, механики, слесари, техники, начальники причалов, береговые матросы – все толпились у вывешенных на стене таблиц с данными хронометража: кран – ведущий механизм порта, от него зависит работа каждого.

Дуся сидела в последнем ряду. Сзади нее был высокий верстак с выпирающими тисками. Эти тиски мешали ей откинуться назад; она вынуждена сидеть прямо, даже чуть наклонившись вперед. Эта поза утомительна и неудобна. Но на лице Дуси не было обычного выражения равнодушия и замкнутости. Она прислушивалась ко всему, что говорили. Когда Воронина объявила, что на днях начнут работать школы по обмену опытом, где лучшие крановщики будут обучать других своим приемам, Дусе захотелось встать и сказать, что это, конечно, хорошо, но недостаточно. Она вот чувствует, что работает быстрее, но не знает, так ли это, а хотелось бы знать, и надо бы продолжить наблюдение, и (ей говорил об этом Сутырин) есть такой аппарат, который записывает время операции, и, будь на кранах такие аппараты, можно было бы следить за своим временем и улучшать его. Все это хотелось ей сказать, но она никогда не выступала на собраниях и холодела при мысли, что ей придется говорить здесь, перед всеми, и все будут смотреть на нее. И, такая во всем смелая и решительная, она ничего не сказала. Все то, что говорили другие, казалось ей правильным и умным. Она сама так думала, но ей никогда и в голову не приходило высказывать это вслух. А вот у людей получается дельно и к месту.

Дуся, может быть, и не выступила бы. Но Катя встретилась с ней взглядом, ободряюще улыбнулась ей, и Дуся в ответ непроизвольно кивнула головой. Она тут же спохватилась, но было уже поздно: Воронина что-то записала на лежавшем перед ней листке бумаги, – наверно, ее, Дусину, фамилию. И когда она поняла, что в любую минуту Воронина на весь зал объявит ее фамилию, и ей придется встать и говорить, и все будут смотреть на нее, ее охватил никогда раньше не испытанный страх. Если бы даже она хотела уйти, то не смогла бы сдвинуться с места. И она с замирающим сердцем ждала, когда кончит говорить грузчик Сердюкин.

Слово получил Николай Ермаков. Дуся облегченно вздохнула. Николай говорил гладко, четко, и все его слушали. Иногда завернет и лишнее, но на то он и записной оратор порта, всегда выступает. Когда Николай кончил говорить, Дуся снова заволновалась, но слово дали шоферу автопогрузчика Веселкову, и она немного успокоилась. Ведь слова-то она не просила. Мало ли что – переглянулась с Ворониной. Она уже спокойно слушала Веселкова. Сидевшая рядом фельдшерица участка заговорила с ней, и потому, когда грузчица Абросимова толкнула ее и взглядом указала на Воронину, Дуся не поняла, в чем дело…

– Говорите, Ошуркова, – наконец донеслось до нее.

Она встала и, с удивлением прислушиваясь к далеким звукам собственного голоса, сказала:

– Екатерина Ивановна говорила насчет школ. Так вот, я хотела сказать, что это, конечно, хорошо…

Она говорила, не поднимая головы, ей казалось, что все смотрят на нее, но никто не слушает, потому что странный шум в голове мешал ей слушать себя.

– … Конечно, хорошо. Только ведь чувствуешь, что работаешь быстрее, а не знаешь: может, только кажется, что быстрее…

– Что же теперь, нормировщиков все время держать? – перебил ее кто-то, кто – она не разобрала.

– Нет, – сразу осмелев, ответила Дуся. – Зачем же нормировщиков? Вот говорят, есть такой аппарат, ставят его на кран, он сам и записывает время.

– Ты где такой видела? – опять крикнул тот же голос. Дуся с раздражением посмотрела в ту сторону, откуда раздался этот неприятный, незнакомый голос.

– Я-то не видела, а слыхала, люди говорят, которые знают… – Она никак не могла вспомнить мудреное название этого аппарата и упрямо повторила: – Раз говорят, значит, есть.

– Осциллометр, – подсказала Катя.

– Вот именно, – продолжала Дуся, – так и называется. Будь на кранах такие аппараты, время было бы видно: на чем выигрываешь, на чем проигрываешь.

И села. Ей показалось странным, что ее выступление никого не удивило, ее соседки даже головы не повернули.

Леднев и Елисеев появились на собрании неожиданно. Выступавшая в это время электрокарщица Смыслова замолчала. В зале задвигались, разглядывая вошедшее начальство. На лице Леднева было выражение, которое бывает у человека, знающего, что его появление на собрании произведет замешательство, и потому как бы говорящего: «Не обращайте на меня внимания, товарищи, продолжайте. Я сяду в уголок, а вы продолжайте, продолжайте…»

Пока они усаживались, Смыслова молчала. Леднев поднял на нее глаза. Он ничего не сказал, не сделал никакого жеста, но по тому, что он посмотрел на нее, Смыслова поняла, что ей можно продолжать.

Смыслова, бойкая чернявая девушка, первая в порту перешла на обслуживание трех электротележек-каров: пока у крана разгружали одну тележку, в складе в это время нагружали вторую. На третьей она передвигалась.

К приходу Леднева Смыслова кончила говорить о своих карах, но не села на место, а бойко продолжала:

– Теперь, товарищи, я хочу сказать насчет общежития. Вот к нам сюда пришли товарищи из пароходства, и товарищ Елисеев здесь и товарищ Леднев, – она повернулась к скамье, где они сидели, – а вот у нас в общежитии не бывают. А пора бы уже прийти товарищу Елисееву, да и товарищу Ледневу не мешает: мы еще ни разу у себя таких больших начальников не видели… За восемь часов в порту наломаешься, а в общежитии ни покоя, ни отдыха – детишки, шум, гам. Одна спать хочет, другая – читать, одной свет нужен, другой он мешает. От работы мы не отказываемся, но и об человеке подумать надо. Люди-то живые.