В запале гнева он махнул рукой своим стрельцам, чтобы заряжали самопалы.

Вся масса гусар пришла в движение, качнулась угрожающе к нему. И они, гарцуя, стали окружать крохотную кучку его людей. Он заметил это, ещё сильнее обозлился и приказал стрельцам, чтобы прикрыли его от гусар. Те напирали на них конями и уже обнажали палаши для драки.

Стрельцы выставили вперёд бердыши и заорали. Затем они схватились на саблях с передними гусарами. Откуда-то ударил самопал, бухнул в воздух для острастки: «Бух!» За первым второй, потом разрядился третий. И тоже в воздух… Столбом поднялся дым…

Гусары врассыпную, затем повернули снова коней на него, на Димитрия, чтобы отсечь от его людей и окружить.

Он понял их намерение, крикнул Гриндину: «Федька, держи их!» — развернул аргамака, поддал в бока ему подковками на каблуках и пустил его галопом к городу. Лишь взвился стукоток чечёткой над дорогой. Широко раздувая от злобы ноздри и грязно ругаясь в тугой, весенний, чистый воздух, он птицей полетел на аргамаке. Услышав же за собой многоголосый хор копыт, он обернулся, подумав, что это погоня: собрались мстить гусары… Но нет! Там скакали его люди. Они рассыпались веером и перекрыли гусарам путь. А те гнались за ними, потрясали палашами и что-то кричали по-польски… Ещё раз он обернулся, когда подлетал к посаду… Но погони за ним уже не было, она отстала.

В своих хоромах, на воеводском дворе, он скинул с себя кафтан, пропахший потом, чувствуя себя как мокрый лягушонок. Он помылся, прошёл в свою горницу, где обычно спал, надел свежую рубашку и вышел к свите, которая таскалась с ним на совет к гусарам.

У всех на лицах была растерянность. Они не знали, что делать, и ждали, что, может быть, он подскажет. А больше всех суетился Пахомка, угодливо бегая за ним. Первым делом он послал к нему, в его горницу, когда он только-только освежился, Фроську, его новую бабу.

— А ну, иди отсюда! — прогнал Матюшка назойливую любовницу.

И та пошла из горницы, покорно, так же как вошла, вольной походкой, завлекая его гибким станом, что обычно нравилось ему. Но вот сейчас ему было не до неё, внутри у него всё горело, тянуло напиться.

Он выгнал из хором и всех своих ближних, оставил только одного Пахомку.

— Тащи водки! — приказал он ему, заметив, что тот задумчиво жмётся, недоумевает, почему он прогнал Фроську; ту тот всегда подсовывал ему после вина.

— Государь… — несуразно задёргал плечами Пахомка, кокетливо поправляя свой кафтан, собираясь возразить ему, промямлил: — Кто чарки допивает, тот века не доживает…

— Тебе что — дважды повторять?! — взревел Матюшка от такого нравоучения дьяка, сунул ему под нос кулак. — Живо, поганец!

Он повернул его лицом к двери и толкнул в спину: «Иди-и!»

Но когда дьяк поплёлся своими маленькими шажочками, у него аж заныла нога, так захотелось дать ему пинка под зад. Но Пахомка, вот старый хрыч, догадался о его намерении. Он вдруг резво скакнул вперёд, как заяц, почуявший на хвосте легавую, и выпрыгнул из горницы.

Вскоре на столе стояли разноцветные склянки с водкой, горой лежала всякая закуска. И он, Матюшка, сидел один за столом, скромно, на краешке лавочки, показывая этим, но неизвестно кому, что с него сползла вся его самоуверенность после взбучки от гусар. Он хотел выглядеть, со стороны, подавленным. Да, он прикидывался, внутри же у него всё клокотало… В крепость, как принёс ему весть тот же Пахомка, уже заявились гусары и расставили везде свои караулы. Они оцепили его хоромы и никого не выпускали из них без приказа гетмана, выбрав им князя Рожинского на место Меховецкого… В его войске сменилась власть…

Он опрокинул одну чарку водки, за ней другую, потом третью и закусил только после неё, выпил ещё, затем ещё. В конце концов он сбился со счёта, зло плюнул на пол под ноги Пахомке, который стоял тут же, подле стола, и безропотно наблюдал, как он пьёт без меры горькую.

А Пахомка велел холопу тащить сюда шута, рассчитывая, что Петька отвлечёт царя от тяжких дум. Но когда явился Петька и начал показывать свои скоморошьи штучки, Матюшка усадил его за стол, налил ему водки и заставил пить.

— Пей, пей, горбатый сукин сын!.. Тебе говорят — пей!..

И Петька пил, но, сколько ни пил, всё не пьянел, как будто сливал водку в свой горб вместительный.

Наконец организм Матюшки не выдержал шальной нагрузки. Он обнял шута, припал к нему, чувствуя, что силы покидают его. И он повалился было на пол, но Петька бережно поддержал его своей лапищей. Так он и уснул, положив голову на горб своего верного шута.

Проснулся. С утра страшно болела, раскалывалась голова. Всё тело ныло, мстя за вчерашние грехи. Но к полудню он всё-таки собрался и поехал на коло, куда пригласили его. Он уже знал, что остаток вчерашнего дня князь Адам и его канцлер, пан Валевский, вели переговоры с войсковой старшиной и новым гетманом, князем Романом, сглаживая раздор между полками и царём. Они всё уладили. И ему, Димитрию, осталась только малость: объясниться с войском приемлемо для всех. Что он и сделал, представ перед полками, и голосом твёрдым, но фальшивым, пожаловался им, что они не так поняли его и что те вчерашние слова были брошены не им. А это он ругался на свою же свиту. Она-де ввела его в заблуждение относительно пана Рожинского и их, гусар.

Гусары приняли эти извинения его и, со своей стороны, высказались, что и они ошиблись и просят у государя примирения.

К себе в хоромы он вернулся уже поздно вечером, проведя конец дня в кругу Адама Вишневецкого и Валевского. Затем к ним, в избе Будило, присоединился к попойке и князь Роман.

* * *

С утра Матюшка выслушал казначея о состоянии войсковой казны, его представил ему Пахомка.

Затем Пахомка доложил ему ещё новость, буднично и как-то равнодушно:

— Государь, здесь до тебя пришёл Заруцкий!

— Не мог о нём сказать прежде казначея! — рассердился Димитрий на него. — Гляди у меня! — погрозил он ему кулаком. — Высекут! Во дворе и принародно! В следующий раз войсковые дела чтобы шли в первую очередь! Полковник будь то или простой атаман! Они дороже мне, чем десяток казначеев, твоих умников!

Он ещё немного поворчал и велел звать Заруцкого. Сам же он подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату свежий весенний воздух.

— Да-а, весна! —