– А потом? – спросил Икс Игрекович.

– А потом повесилась. Этот мудак спутался с другой медсестрой, а той кто-то написал… Оставила письмо с его адресом, ему прислали… И уж совсем беда… отец-то ее к тому времени помер, и она в семье за кормильца была.

– А этот… солдат?

– Владька-то… а как с гуся вода. Удивился сначала как-то испуганно, да и успокоился.

Мы помолчали.

– Икс Игрекович, а почему вы не ездите на своей машине, ведь у вас же?..

– Открывать гараж – закрывать… – поморщился он. – Я в детстве в шахматы играл – за уши не оттащишь! А сейчас иногда смотрю на играющих и думаю: зачем? Напрягаются, нервничают… зачем?

В метро мы успели.

Пора было приниматься за роман. Возвращаться в тихую, сладкую жизнь выдумщика. Плавать в облаках, летать в подводных царствах, возводить города, рушить и биться за правду.

Литература… Кажется, все-все-то у человека есть: власть, деньги, семья, а – мало ему! Подавай книгу! И вот садится он вечерком за свой шикарный письменный стол, кладет перед собой чистый-чистый, белый-белый лист бумаги, берет ручку, еще секунда и… понимает хитрым своим, изворотливым, упорным умом, что за той чертой, за тем краем невидимым – пусто. Обрыв! Нет, он не покажет своего бессилия – не такой человек! Изловчится, найдет безвестного, способного, продажного, купит с потрохами, и тот наваляет ему книжонку (книжищу!), однако не обмануть себя – навечно запомнит богатый и властный то свое бессилие. И приглядываться будет к писакам и…

Так кто же богаче? Тот, кто может многое купить в этом мире и не может создать, выдумать свой? Допустим, бухгалтера Ивана Ивановича? Высыпать на страницу полк гренадер, стадо слонов… бегущих в ужасе от извергающегося огненной лавой вулкана. Коварного искусителя-любовника, принцессу невиданной красоты, которая полюбит простого каменщика, пастуха, лесоруба, выйдет за него замуж, нарожает детей и будет счастлива стирать пеленки и потные портки мужа, потому что она его любит. А если вы авангардист, можете написать, что она родила трактор. Сначала игрушечный, а потом его кормили-кормили, и он вырос и стал большим колесным трактором.

И теперь с удовольствием работает в поле. А если писатель – фантаст, что прилетят, вернутся из космического путешествия хозяева Земли, этой не столь большой планеты Солнечной системы, разберутся, что тут к чему, кого надо накажут, кого не надо – наградят, потом переведут великие, неподвластные уму человека вековые стрелки, и жизнь на планете, наскучившая пресыщенным хозяевам, поменяется, как менялась уже не раз. Когда исчезали динозавры, мамонты, сковывал лед, заливало водой, а в этот наступающий сезон – никто не знает, одному мечтателю нашему ведомо – насекомые станут огромадными: бабочки и стрекозы двухметровыми, пауки, комары, мухи и прочие, прочие, коих разновидностей тысячи! Станут громадными и будут летать, жужжать, жрать друг друга и человеков, и никто об этом не знает, кроме писаки нашего, а он ни гу-гу! Не скажет, не протреплется! Уж он-то не какой-нибудь там миллиардер-олигарх, который покупает и может купить только то, что создали другие, а вот этот мир с пауками и козявками большущими не купит! Этот мир только одному ведом, лишь он вхож туда – наш писака. И если пожелают Их Писательское Величество – милостиво допустят туда желающих увидеть и удивиться. И восхититься мастерством сочинителя.

Надо было приниматься за роман. Я уже все сделал, чтобы приняться… два раза ходил на кухню, пил кофе, глядел в экран телеприемника на мелькающие картинки. Выгнал на улицу муху… раньше я их нещадно бил сложенной газетой, пока не перенял у клоуна Марчевского природолюбивую манеру – выгонять на улицу. Поговорил с Мартышкой. «Ну, что, Мартышка, как жизнь? – спросил. – Поди, и не знаешь, что ты – дворняжка? А люди – знают, они – люди, такие, они, Мартышка, не чета тебе, кичливые. Вот ты лаешь опрометчиво на улице на лабрадоров, доберманов и прочих чау-чау, а они только на тех, кто…»

Пора было приниматься за роман. Сел на диван, положил ногу на ногу. И тут позвонил Эдик.

– Привет.

– Меня нет дома, – сказал я в трубку.

– Все шутишь?

– Отнюдь. Я сейчас на другой планете. Неужели тебя не интересует, что я сейчас вижу?

– Ну, и что?

– Огромных размеров саблезубая черепаха надвигается на меня. Эдик, мне некуда бежать! Сзади пропасть! Эдик, я… Прощай!

Я положил трубку на телефон смачно. Он вскорости зазвонил опять.

– Ты уже спасся? – спросил Эдик, иногда и он бывал остроумным.

– Тише, – сказал я, – я перехожу пропасть по бревну, одно неосторожное движение, и я!..

Я положил трубку аккуратно, словно и вправду опасался сделать неосторожное движение.

Телефон молчал. Я смотрел на него – он молчал. Я сел на диван – он зазвонил. Я схватил трубку.

– Алло!

– Виктор Михайлович?

– Да!

– Виктор Михайлович, это Лена – администратор, мы с вами работали, помните?

Я помнил, она приехала в Москву по лимиту, работала на стройке, получив квартиру – уволилась, устроилась в Дом культуры уборщицей, и когда опиравшиеся на государство рухнули вместе с государством, она, опиравшаяся на себя (муж – тихий, незлобивый – у нее пристяжным ходил), прытко взгромоздилась на хлебное место организатора концертов. Далекая от искусства, она старалась быть ближе к деньгам и преуспела.

– Да, – сказал я, – помню.

– Вы второго сентября свободны?

– Ну-у… должен быть свободен.

– Хочу предложить вам выступить…

– Где?

– В Бишкеке, я знаю, вы за столиками не выступаете, но там будут интеллигентные люди…

На «интеллигентные люди» я не клюю, попав пару раз на разбойников. А однажды… в тысячах км от дома, холодной зимой, подъехали к театру, вышли и… нас мимо театра в – ресторан. А там – на заплетающихся ногах подходит хозяин пьянки и протягивает два огромных бокала водки: «Штрафной!» Я выпил, а С. уперся: «Мы – писатели! Мы – выступать!» Хозяин на дыбы: «Ты – писатель, а мы тут – дерьмо?!» Окружили нас, морды у всех – пиратов без грима играть. «Ладно, – сказал я, – я за него выпью!» Хватанул еще двести грамм водки, сел за стол и заснул.

– Нет, нет, отпадает! – мужественно сказал я.

– Ну, извините! – обиделась устроительница.

Все обижаются! Отказываешься пить, говоришь: «Мне сейчас на сцену», – обижаются. То есть в угоду им я должен предстать пьяным перед теми, кто купил билеты и пришел на концерт. Попадается суковатое полено, хочешь его разрубить: и так и сяк, а топор вязнет и вязнет. Изловчившись, разрубишь, и не удовлетворение, а – досада. Вот так же, если беседуешь с этими людьми.

Опять зазвонил телефон. Хрен тут роман сочинишь!

– Автоответчик слушает, – сказал я в трубку.

– Что делаешь-то? – спросил Эдик.