– У вас была, например, любимая фигура высшего пилотажа, или, наоборот, нелюбимая?

– Я что любил делать. Летом, перед концом полетов, когда уже становилось жарко, я расстегивал ворот комбинезона и вводил самолет в штопор. И меня так хорошо всего продувало, будто в душ сходил.

Помню, что как-то у меня в перчатке на кончике одного из пальцев появилась еле заметная дырочка. Так во время штопора она превратилась в большую дырку, в которую вылез весь палец. Но нужно сказать, что во время перегрузок инструктор всегда очень строго следил за тобой и спрашивал: «Покажи ориентиры». Потому что потеря ориентира в полете означает полную потерю ориентировки, а это серьезнейшая ошибка.

– Куда вас направили после окончания училища?

– В училище мы проучились год и десять месяцев, а потом весь наш выпуск прогнали через военкомат, присвоили нам звания младших лейтенантов и раскидали по разным авиационным частям. Кого куда, Речкалова, например, в Пермское военное училище, а меня направили на Дальний Восток. Тогда как раз разворачивались события на Халхин-голе, и я получил назначение в 6-ю резервную эскадрилью, которая базировалась недалеко от станции Среднебелой, это в Амурской области, почти у самой границы с Маньчжурией. Наша эскадрилья предназначалась для обучения новичков и освоения новой материальной части, поэтому в боях мы не участвовали.

Поездка туда, конечно, запомнилась мне на всю жизнь, ведь фактически двенадцать дней мы ехали через всю страну. И когда, наконец, приехали в часть, то на медицинской комиссии у меня вдруг обнаружили невроз сердца и не допустили к полетам. Но, на мое счастье, врачом там оказался мобилизованный с гражданки специалист, который раньше работал с какой-то спортивной командой. Он внимательно посмотрел на меня и начал расспрашивать: «Занимался спортом?» – «Да». – «Систематически?» – «Да». – «А в дороге что делали?» – «Лежали в основном». В общем, он определил, что для моего тренированного организма эта поездка оказалась своеобразным шоком, вроде как растренировка. Поэтому меня определили на десять дней в карантин, я потихоньку стал заниматься на перекладине, брусьях, и все прошло.

Но помимо этого у меня еще и нижняя часть лица покрылась язвами, причем так сильно, что даже пришлось перебинтовать, и недели две я почти не ел. Оказалось, что это у меня такая индивидуальная реакция на акклиматизацию, но меня успокоили, что в Амурской области такое бывает у многих.

Приехали мы туда поздней осенью, и первое время нам даже негде было жить. Еще ничего не было построено, поэтому пришлось какое-то время пожить в палатке… Туго, конечно, пришлось… Помню, в столовой приходилось замерзший хлеб топором на куски рубить… И только в феврале или в марте 1940-го стали сдавать готовые строения.

И сейчас я вот вспомнил, что на Дальнем Востоке в комсоставской столовой каждый день на завтрак нам постоянно давали кетовую икру. Первое время мы буквально объедались ею, а потом даже смотреть на нее не могли. Удивительно сейчас такое вспоминать.

– Что запомнилось от службы на Дальнем Востоке?

– Ну что там могло запомниться? Мы ведь в боях участия не принимали, потому что переучивались на боевые машины. Служба как служба, просто это ведь очень близко к границе, поэтому мы всегда должны были быть начеку, и даже постоянно приходилось ходить с оружием. А так все как обычно, осваивали боевые самолеты, много летали. Помню, что особенно ночные полеты нас выматывали. Ведь после них сон уже совсем не тот, поэтому ходили как вареные. Еще помню однажды, когда я промазал с приземлением и мог угробить самолет, то мой механик прямо сжевал горящую папиросу…

– Вы показывали фотографии с Дальнего Востока, где у вас была целая группа гимнастов.

– Занятия гимнастикой я не оставлял и в нашем летном полку в рамках самодеятельности организовал группу партерных гимнастов. Откуда у меня появилась эта идея?

Еще в Свердловске после окончания 9-го класса мы с ребятами как-то пошли в баню. И чтобы их удивить, я на ручках тазика сделал стойку на руках. А буквально рядом со мной на лавке сидел мужчина лет тридцати, и по его внешнему виду было понятно, что спортсмен. Когда он это дело увидел, то прямо там, в раздевалке, стал меня расспрашивать: «А что еще можешь делать? Преднос сможешь?» И когда я ему рассказал, что умею, то он мне предложил: «Я работаю в цирке-шапито перед «Уралмашем». У меня партнер с травмой паховых колец лежит в больнице, и, может, мы попробуем с тобой поработать и сделаем номер?»

Как раз были каникулы, заняться особо было нечем, и я согласился. Мы с ним немного позанимались, и действительно сделали небольшой номер. Он меня выбрасывал в стойку на руках из разных положений. Он был тяжеловес, а у меня тогда вес был килограммов шестьдесят, и потом он еще привлек в наш номер и третьего парня. В общем, где-то месяц мы позанимались, а потом наш номер принял худсовет, и мы с ним стали работать на манеже.

Родителям я про это вообще ничего не говорил, потому что считал это не работой, а простой ребячьей забавой. Но я же был несовершеннолетний, мне было всего семнадцать лет, и чтобы мне могли платить деньги за выступления, со мной заключили временное соглашение как с учеником. Но я, конечно, выступал не ради денег. Ведь что такое для парня семнадцати лет услышать аплодисменты?! Что вы, я испытывал такой восторг и считал себя настоящим артистом. Если не ошибаюсь, то за каждое выступление я получал где-то 37 рублей, но выступали мы не каждый день, а через день, зато в выходные дни у нас было сразу по несколько выступлений. Сумму я уже точно не помню, но наверняка помню, что в месяц у меня вышло примерно столько же, сколько и у отца, а ведь у него зарплата была большой для того времени – 1200 рублей.

Принес маме все деньги, но так и не сказал, что в цирке работаю, а просто заработал. И потом я ночью услышал, как они с папой шептались, переживали, где я мог заработать такие большие деньги. А «разоблачили» меня совершенно случайно.

Как-то на одно из представлений пришел мой дядя с пятилетним сыном, и только я появился на манеже, а я был одет под индуса, в желтых шелковых штанах и жилетке, как его сын меня сразу узнал и закричал на весь цирк: «Дядя Женя, дядя Женя!» Но мой дядя ему не поверил, потому что он сам меня в этом наряде не узнал, хотя его сын, совсем ребенок, узнал. И когда после представления они приехали к нам, то только тогда все и выяснилось. Родители меня не ругали, просто сказали: «Ты бы хоть сказал, чем занимаешься».

Но когда я вскоре сказал папе: «Меня приглашают ехать на гастроли с труппой», то он мне тогда так серьезно ответил: «Никуда ты не поедешь! Тебе надо учиться и заканчивать школу. А таких трупп у тебя еще будет полно». И этот циркач отпустил меня без всякой обиды, потому что он тоже прекрасно понимал, что я работал временно и мне нужно продолжать учебу в школе.

А когда в нашем летном полку увидели, что я такой спортивный парень, то меня назначили физруком, и я с личным составом проводил занятия. Помню, что заместитель командира полка давал мне такой наказ: «Погоняй их как следует, чтобы все хорошенько пропотели». Но ведь там служили совсем разные люди. Я помню, как мне было жалко нашего начпрода. Он был невысокий такой, пузатенький, лет тридцати пяти. И когда он только начинал подтягиваться, то сразу же начинал жалобно смотреть на меня…