Элли взяла портфель, который стоял прислоненным к стойке у ее ноги, и мы перебрались за парный столик к окну, подальше от повара и подростков. Она смотрела на меня до тех пор, пока не убедилась, что я в правильном состоянии духа, и продолжила с того места, на котором остановилась.

Следующие двадцать три минуты согласно большим грязным часам на стене она вела рассказ сидя. Правда, сидя по-разному. Она беспрестанно ерзала на стуле словно человек, которого не устраивает взгляд на мир из этого окна, человек, который хотел бы увидеть горизонт поприятнее. История началась с группового изнасилования в возрасте тринадцати лет и продолжилась без задержек: две развалившиеся приемные семьи, немножко случайных ласк со стороны суррогатных папаш, усердная учеба ради лучших оценок как заменитель счастья, юридический колледж Джон Джей, оборвавшаяся попытка достичь семейного счастья в возрасте под тридцать и долгая безрадостная тропа юридических успехов, которые довели ее до Алабамы. Могло достаться место и похуже.

Я знал Элли долгое время, и мы провели в обществе друг друга недели и месяцы. Без учета кануна Нового года и «Братьев Маркс». Но об этом я слышал немногое. Совсем немногое.

Забавно, как так получается. Одиннадцать лет. Подумать, так мне стоило бы что-нибудь подозревать, догадываться хоть о чем-то. Кой черт мы думаем, что являемся друзьями с человеком, когда не знаем о нем самого главного?

Что мы, во сне бродим? То есть о чем мы, на хрен, думаем?!

Может, прежде у нее никогда не возникало повода рассказать хоть что-то про Элли, настоящую Элли. Но сейчас она просила меня отправиться туда, куда я не хотел ехать, сделать то, что до смерти меня пугало. И хотела, чтобы я представлял ситуацию как можно лучше.

Меня осенило, что за эти же одиннадцать лет знакомства я и сам никогда по-настоящему не выдавал ей кристально-чистой картинки из серии «зачем и почему от Руди Пэйриса». Я почувствовал отвращение к себе. Я скрывал правду, придерживал, выдавал только куски, злоупотреблял обаянием, когда честность могла причинить боль. Я был приветливым и очень сообразительным. И я утаил все подобия страданий и мук Элли. А ведь я мог бы легко сравниться с ней по пиковой масти. Или по черноте. Или по простой негритянскости. Но я боялся потерять ее дружбу.

Я никогда не был в силах поверить в концепцию абсолютной дружбы. Слишком похоже на стояние по пояс в быстрой ледяной речке. На скользких камнях.

История приблизилась к моменту, в котором она обвинила Спаннинга. Собрала, просеяла и разложила по полочкам доказательства настолько основательно, настолько взвешенно и безупречно, что жюри вынесло вердикт «виновен» по всем двадцати девяти, а вскоре – в стадии определения наказания – пятидесяти шести случаям. Убийство первой степени. Предумышленное убийство первой. Предумышленное убийство первой степени с особой жестокостью. По каждому из двадцати девяти. У жюри решение заняло меньше часа. Даже не было перерыва на обед. Пятьдесят одна минута, после чего они вышли с вердиктом: «Виновен по всем пунктам». Меньше минуты на убийство. И это совершила Элли.

Защитник заявил, что не было установлено прямой связи между всеми пятьюдесятью шестью убийствами – на деле только двадцатью девятью в Алабаме – и Генри Лейком Спаннингом. Верно, не видели, как он стоял на коленях и потрошил искромсанное тело последней жертвы, десятилетней Гуниллы Эшер, ученицы приходской школы, которая опоздала на автобус и которую Спаннинг подобрал всего в миле от ее дома в Декейтере. Не видели, как он стоял на коленях с консервным ножом в липких красных руках, но модус операнди был тем же самым, и Спаннинг находился в Декейтере, куда сбежал после того, что совершил в Хантсвилле, где его застали на месте преступления, в том мусорном баке, с той старой женщиной. Да, они не могли доказать, что он запускал гладкие тонкие руки во все еще дымящееся тело Гуниллы Эшер. И что с того? Они были полностью уверены, что перед ними – серийный убийца, монстр, выпущенный на волю ужас, чьи методы были настолько дикими, что газеты даже не пытались прилепить ему какое-нибудь гениальное прозвище вроде «Душегуб» или «Мясник с заднего двора». Члены жюри вернулись в зал спустя пятьдесят одну минуту и выглядели так, словно их тошнило, словно они снова и снова пытались вычистить из памяти все то, что увидели и услышали, – но знали, что этого никогда не случится. Словно молили Бога о шансе отказаться на этот раз от исполнения гражданского долга. Они вернулись нестройной толпой и сказали погруженному в тишину суду: «Так, посадите эту гнусную подделку под опарыша на стул и жарьте, пока то, что останется, можно будет положить к завтраку на тост с корицей». Вот в этого парня и влюбилась, по ее словам, моя подруга Элли. В невиновность этого парня она теперь верила.

Это и впрямь было сумасшествие.

– Так как ты… э… ну… как ты?..

– Как я в него влюбилась?

– Да. Именно.

Она на секунду прикрыла глаза и скривила губы, словно потеряла стадо своенравных слов и теперь не знала, где их искать. Я всегда знал, что она была не слишком открытым человеком, держала по-настоящему важные вещи при себе. Дьявол, я прежде не знал об изнасиловании, о ледяной горе между ее отцом и матерью, о деталях длившегося семь месяцев брака – я знал, что когда-то у нее был муж, но не знал, что между ними произошло. Я знал о приемных семьях, но, опять же, не о том, насколько там было паршиво. И узнавание этого дымящегося безумия походило на вытаскивание гвоздей из рук Христа зубами.

Наконец, она заговорила.

– Я получила это дело, когда с Чарли Вилборгом случился удар…

– Помню.

– Он был лучшим юристом в конторе, и если бы не слег за два дня до того, как они поймали… – она замялась на имени, потом продолжила: – Поймали Спаннинга в Декейтере, если бы в округе Морган не были так обеспокоены перспективой настолько крупного дела и не передали Спаннинга нам в Бирмингем… все это происходило так быстро, ни у кого не было возможности с ним поговорить… я оказалась первой, кто хотя бы смог подойти к нему, все остальные так сильно боялись его, того, чем, как они думали, он являлся…

– Они заблуждались, верно? – решил я поумничать.

– Заткнись. Большую часть рутинной работы после моей первой беседы с ним сделала контора. Для меня это был большой прорыв, и дело превратилось в навязчивую идею. Так что после первой беседы я никогда не проводила со Спанки много времени, никогда не присматривалась, чтобы понять, что он на самом деле за человек…

– Спанки? Что, к дьяволу, за «Спанки»?

Она покраснела. От крыльев носа к ушам, а затем к линии волос. За одиннадцать лет я видел, как такое происходит, только несколько раз; однажды это случилось, когда она пукнула в опере при демонстрации «Lucia di Lammermoor»[47].

Я повторил: