– Должно быть, то еще письмецо было.

Тишина тянулась, пока Элли взвешивала количество дерьма, в котором собиралась искупать меня за это глупое замечание, когда все уляжется. Найдя баланс, она рассказала мне о письме.

Оно было идеальным. Единственный вариант мошеннической заманухи, который мог привлечь внимание мстителя, усадившего тебя на электрический стул. В письме говорилось, что пятьдесят шесть смертей – число неверное. Что есть больше, гораздо больше нераскрытых дел во многих, очень многих штатах. Потерявшиеся дети, сбежавшие из дома подростки, непонятные исчезновения, старики, школьники, студенты-автостопщики, ехавшие до Сарасоты в весенние каникулы, владельцы магазинов, которые вечерами несли дневной заработок в банк и так и не вернулись домой к ужину. Проститутки, найденные по частям в мусорных мешках по всему городу. Смерть, смерть, смерть, несчитанная и безымянная.

«Пятьдесят шесть, – говорилось в письме, – это только начало». И если она – именно она, Эллисон Рош и никто иной, моя приятельница, приедет в Холман и поговорит с ним, то Генри Лейк Спаннинг поможет ей закрыть все эти открытые дела. Народная слава. Мститель нераскрытых дел. Решение громких тайн.

– Значит, ты прочитала письмо и поехала…

– Сначала нет. Не сразу. Я была уверена, что он виновен. И в тот момент, после трех лет ведения этого дела, я была уверена, что если он говорит, будто может объяснить все эти неизвестные происшествия, – то так оно и есть. Мне просто не нравилась сама идея. В суде, когда я подходила к столу защиты, к нему, я начинала нервничать. Он никогда не сводил с меня глаз. Они голубые, Руди, я тебе говорила?..

– Может быть. Я не помню. Продолжай.

– Настолько голубые, как только можно представить… ну, по правде говоря, он просто меня пугал. Руди, я так хотела выиграть это дело, ты и представить не можешь… не просто ради своей карьеры, справедливости или мести за всех людей, кого он убил. Сама мысль о том, что он где-то там, на улице, с этими голубыми, такими голубыми глазами, которые следили за мной с момента начала суда… мысль о том, что он выйдет на свободу, заставляла меня гнать это дело как бешеную собаку. Я должна была его посадить!

– Но ты пересилила страх.

Толика насмешки в этом замечании ей не понравилась.

– Верно. Наконец, я «пересилила страх» и согласилась с ним встретиться.

– И встретилась.

– Да.

– И он ни хрена не знал ни о каких других убийствах, верно?

– Да.

– Но он красиво говорил. И его глаза были голубыми, такими голубыми.

– Да, придурок.

Я усмехнулся про себя. Даже гениям свойственно ошибаться.

– А теперь позволь спросить – очень осторожно, чтобы ты меня снова не ударила: когда ты обнаружила, что он врал-завирался, что не было у него никакого дополнительного списка нераскрытых преступлений, почему ты не встала, не собрала свой портфель и не потопала оттуда?

Ее ответ был прост.

– Он умолял меня задержаться.

– И все? Он тебя умолял?

– Руди, у него никого нет. У него никогда никого не было, – она посмотрела на меня так, словно я был сделан из камня. Такая штука из базальта, статуя из оникса, изваяние, вырезанное из меланита, копоть и сажа, сплавленные в монолит. Она боялась, что не сможет, никак не сможет, какие бы жалостливые или смелые слова ни подобрала, пробить мою каменную поверхность.

И тогда она сказала то, что я ни за что не хотел бы слышать.

– Руди…

И тогда она сказала то, что я никогда бы и подумать не мог, что она скажет. Ни за что на свете.

– Руди…

И тогда она сказала самую ужасную вещь, которую только могла мне сказать, даже более ужасную, чем то, что она влюблена в серийного убийцу.

– Руди… зайди… прочитай мои мысли… мне нужно, чтобы ты знал, мне нужно, чтобы ты понял… Руди…

Выражение ее лица разбило мне сердце.

Я пытался сказать: «Нет, о, боже, нет, только не это, прошу, не надо, не проси меня этого делать, прошу, пожалуйста, я не хочу внутрь, мы так много друг для друга значим, я не хочу знать твой пейзаж. Не вынуждай меня чувствовать себя грязным, я не заглядываю в окна, я никогда не шпионил за тобой, никогда не смотрел, когда ты выходила из душа, или раздевалась, или была сексапильной… я никогда не нарушал твоего уединения, я никогда бы такого не сделал… мы друзья, мне нет нужды все это знать, я не хочу туда идти. Я могу оказаться внутри кого угодно, и это всегда ужасно… пожалуйста, не заставляй меня видеть там вещи, которые мне могут не понравиться, ты мой друг, пожалуйста, не отнимай у меня этого…»

– Руди, пожалуйста. Сделай это.

О божебожебоже, снова, она снова это сказала!

Мы сидели за столом. И мы сидели за столом. И мы сидели еще. И я сказал, хриплым от страха голосом:

– А ты не можешь просто… просто рассказать?

Ее глаза смотрели на камень. Мужчину из камня. И она искушала меня сделать то, что я мог бы сделать ненароком, искушала так же, как Мефисто, Мефистофель, Мефистофелес, Мефистофилис искушал Фауста. Доктора Фауста из черного камня, профессора волшебного чтения мыслей, искушали густые блестящие ресницы и фиалковые глаза, и надлом в голосе, и умоляющий жест поднятой к лицу руки, и вызывающий жалость наклон головы, и просьба «пожалуйста», и вся вина между нами, что принадлежала мне одному. Семь верховных демонов. Из которых Мефисто был тем, кто «не любил свет».

Я знал, что это было концом нашей дружбы. Но она не оставила мне путей к спасению. Мефистофель в ониксе.

Так что я вошел в ее пейзаж.

Я оставался внутри меньше десяти секунд. Я не хотел знать все, что возможно было узнать. И я совершенно точно не желал знать, что она на самом деле обо мне думала. Я бы не вынес зрелища карикатурного большеглазого толстогубого черномазого.

Человек народности мандинго. Обезьяна с крыльца Руди Пэйрис[51]…

Боже, о чем я только думал!

Ничего такого там не было. Ничего! В Элли не могло быть ничего подобного. Я погружался в безумие, совершенно сходил с ума в этом пейзаже и вернулся менее чем через десять секунд. Я хотел закрыть все, убить, обнулить, уничтожить, опустошить, отвергнуть, сжать, зачернить, скрыть, вымести, сделать так, словно ничего этого не было. Как в ту секунду, когда вы застаете маму с папой, занимающихся сексом, и хотите повернуть время вспять.

Но по крайней мере я понял.

Там, в пейзаже Эллисон Рош, я увидел, как ее сердце ответило этому человеку, которого она называла Спанки вместо Генри Лейка Спаннинга. Там, внутри, она звала его не именем монстра, а дорогим прозвищем. Я не знал, был он невиновен или нет, но она знала, что был. Поначалу она просто говорила с ним о том, как оказалась в приюте. И она могла понять рассказы, в которых с ним обращались как с имуществом, как его лишили достоинства и заставили жить в постоянном страхе. Она знала, как это бывает. И как он всегда был один. Побеги. То, что его ловили как дикого зверя и запирали в доме или приютском карцере «для его же блага». Мытье каменных ступеней водой из серого жестяного ведра, щеткой из конского волоса и бруском щелочного мыла, пока нежные складки кожи меж пальцев не становились ярко-красными и не начинали так сильно болеть, что невозможно было сжать кулак.