Рано поутру я бродила в зале среди новоприбывших убийц, подметала пол между ними, подготавливая их к очередному просмотру. Наши самые последние экспонаты.

О зуде

Одновременно с третьим убийцей появились муляжи и других людей, вызывавших у вдовы восторг: два гения воздухоплавания по фамилии Монгольфье, которые, коли верить слухам – хотя я лично этого ни разу не видала – могли взмыть высоко в небо на гигантских шелковых шарах. Еще композитор Глюк с лицом, изрытым оспой. И еще один, его соперник, худощавый красавчик Пиччини. В какой же компании я оказалась! Жак помогал выполнять самую тяжелую работу в мастерской: перетаскивал мешки с сухим гипсом, распиливал древесину для каркасов восковых скульптур. Правда, ему не позволяли приближаться к готовым изваяниям. Он был ужасно неуклюж и не умел бережно обращаться с вещами. Жак буквально их терроризировал. Сам того не желая, он походя разбивал стеклянные или фарфоровые предметы; этим бедняга ничего не хотел показать, он просто не мог вести себя иначе. Люди от него буквально шарахались. А Жаку просто хотелось быть поближе к своим убийцам. Однажды ночью меня разбудили жуткие вопли и стоны – но не обезьяньи, хотя крики были пугающие и пронзительные, словно запоздавшее на много лет эхо обезьяньих воплей. Мы обнаружили Жака наверху в мастерской – его нога застряла в большом ведре с гипсовым раствором. В надежде продемонстрировать Куртиусу свою сметливость, он захотел снять слепок с собственной ступни и замешал гипс, но, когда опустил ногу в железное ведро с жидкой белой массой, его ступня там и застряла. Гипс на кожу следует накладывать тонким слоем, а если опустить всю ногу в глубокий сосуд с гипсовой смесью, гипс захватит ее в плен и будет держать до тех пор, пока кожа не сморщится и не сопреет. Жак не мог вытащить ступню, и я не смогла, и мой наставник не смог, и даже вдова, а Эдмон только и знал что верещал: «Ну, сделайте же что-нибудь! Сделайте что-нибудь!» Жаку было нестерпимо больно, вдова дала ему бренди, я держала его за руки, а он кричал и кричал. К тому моменту, как Куртиус сколол запекшийся гипс и высвободил его ступню, гипс совсем остыл. А Жак не дал ранам нормально зарубцеваться, потому что постоянно их трогал и расчесывал. Так он до конца своих дней и ходил, прихрамывая.

– Гипс, – строго заговорил Куртиус с Жаком, корчащимся от боли (его наставления звучали музыкой для моих ушей!), – ничего не знает о жизни. Это мертвая субстанция. Когда на него падает луч света, для него это лишь отсутствие цвета. Он передает факты без индивидуальности. Он демонстрирует поры на коже или морщины, он способен копировать – но без передачи характера. Смешанный с водой, гипсовый порошок превращается в гипсовую массу, на какое-то мгновение смесь воды с гипсовым порошком сильно разогревается, но это горячка без страсти. Смесь горяча, да, но это горячее ничто. Гипс не воспринимает плоть. А вот воск, напротив, сродни плоти. Воск – как кожа.

Обитатели Обезьянника страдали от зуда. Зуд терзал ноги Жака, но то было только начало. Зуд поразил все тело Куртиуса, и он весь исчесался, впиваясь ногтями в кожу, раздирая ее до крови, до глубоких царапин, обвиняя в своих страданиях населивших наш дом убийц.

Когда на Жака нападал зуд, мы все об этом знали; его ничего не могло сдержать. Он садился на пол и раскачивался взад-вперед или лениво чесался, глядя в окно на бульвар. Даже вдова временами принималась яростно похлопывать пальцами по голове, а иногда даже вооружалась большим ножом для масла и изо всех сил чесала им темя.

Порой я слыхала шаги моего наставника на лестничной площадке наверху, когда он шел навестить манекен Анри Пико. Примерно раз в месяц, в самые укромные часы, он заимствовал из ящичка с бытовыми инструментами вдовы маленькие ножнички с загнутыми лезвиями, которые называют тупе, и взрезал ими швы на манекене, но вдова ничего не замечала. И довольно скоро у холщового истукана отделилась спина, шея провалилась внутрь, и под ним росла горка опилок и пыли, дополняемая обрывками ниток из взрезанных швов, – там явно требовалось вмешательство метлы. И однажды вдова Пико, которая не присматривалась к фигуре мужа с того самого дня, как она развернула ее прочь от перил, вдруг про него вспомнила и в порыве страсти и в приливе скорби заключила манекен в свои широкие объятья. Она подремонтировала фигуру, наложила где надо заплатки, словом, скрепила его узами своей любви, восстановив при этом все изгибы и впадинки туловища возлюбленного покойника. И через несколько дней он вновь занял привычную позицию у перил, представ куда более важным Анри, нежели прежде. Что привело моего хозяина в уныние.

А тут еще зуд в доме разыгрался с новой силой. Меня одолел зуд. И Эдмона одолел, это я точно знала.

– Ты достиг определенного возраста, Эдмон, – однажды утром за завтраком глубокомысленно заметила вдова. – Тебе семнадцать лет. Ты уже не ребенок. Теперь тебя в жизни ожидают новые вещи. Новые начинания. Будешь встречать новых людей, снимать новые мерки.

– Каких новых людей, маман?

– Я хочу, чтобы ты, Эдмон, повзрослел. И ты должен еще кое о чем подумать, о чем любому человеку твоего возраста, твоих достоинств пора бы поразмышлять.

– О чем, маман?

– О том, чтобы выбрать себе жену, – выпалила она и замолчала, мысленно наслаждаясь картиной «Эдмон и женщины».

Но в данный момент это был Эдмон без женщин. Ибо когда его под белы руки подводили к представительницам противоположного пола, они, за исключением разве что меня, сразу превращали Эдмона в немой манекен. Как и у меня, у него была разработана специальная система навыков, помогавших ему исчезать. В нужный момент он волшебным образом набивал себя опилками и лоскутами, во всем его теле оставалась лишь кровь, которая приливала к ушам, и он превращался в безликое существо. Живые движения вновь возвращались к нему лишь после того, как очередная особа удалялась, и он несколько минут стоял в одиночестве, дожидаясь, когда в его члены вернется жизнь, и кровь медленно отливала от ушей и бежала по всему телу, омывая все эти опилки и лоскуты, пока те снова не становились его легкими, печенью, мочевым пузырем и кишечником.

Самой первой из потенциальных жен Эдмона была дочь торговца хлопком. Краснорожая деваха с крошечными свинячьими глазками и белесыми ресницами, от которой несло мочой. Ее папаша был похож на причавкивающего борова, а мамаша – на толстобрюхую хрюшку. Их свинарник был полной чашей, и маман мечтала объединить свое предприятие с их свинарником. Деваха уселась рядом с Эдмоном, как ей было указано, и мрачно глядела на него, но Эдмон сидел, точно окаменев. Ее родители о чем-то говорили с ним, но тот не проронил ни звука, отчего они обиженно насупились, а дочка заметно погрустнела: ее белесые лохмы на моих глазах засалились и повисли как пакля. Наконец она отважилась взять Эдмона за руку. Но при этом ее белое лицо побелело еще больше, она что-то прохныкала и после недолгих раздумий отдернула руку. Больше они в нашем доме не появлялись.

Той же ночью в дверь кухни постучали.