Даже меня не миновал сей одежный переполох – эта платяная война, завершившаяся славным триумфом обновок над старьем. От вдовы мне достались ее темные платья, очень простые, очень ловко пошитые, три одинаковых как сестры-близнецы – и новый чепец. Все из справного, хотя и не больно дорогого, материала. Впрочем, хотя бы так меня признали за члена семьи. Я ее поблагодарила, весьма пылко. Она скорчила гримасу.

И даже манекен Анри Пико по-новому засиял на площадке второго этажа – в новенькой белой кружевной сорочке с перламутровыми пуговицами. Эдмона лишили его любимого ситца и облачили в шелка. Что исторгло из него жалобное нытье несвойственной ему громкости. Из его комнаты и из комнаты вдовы доносились раскатистые рулады семейной размолвки.

– Прошу вас, маман, не надо! Я не желаю!

– Я не потерплю, Эдмон, я не потерплю этого!

– Говорю вам, маман, не надо! Вы совершите огромную ошибку!

– Ты мне говоришь?! Ерунда! Откуда эта дерзость? Что за новости! Откуда это в тебе? Надень немедленно! Даже если мне придется собственноручно раздеть тебя донага, ты это наденешь!

Эдмон в белом шелковом костюме с иголочки выглядел альбиносом; одни лишь уши цветом отличались от остального Эдмона. Вот он какой, помню, я подумала тогда, только поглядите на него в новом костюме! Большинство людей его почти и не замечало, большинство людей не удостаивало его своих эмоций, о нем всегда забывали; и, по-моему, это его вполне устраивало, да и меня тоже. Но вот он предстал передо мной в новом белом костюме, в котором он был словно выставленным напоказ – вот, мол, полюбуйтесь! На его висках проступили голубые вены. Тонкие аквамариновые ручейки, протекавшие по стране Эдмона. И кто же вычертит карту этой территории? Где найти нужных первопроходцев? Я увидала его в этом белом костюме, ну да, увидала однажды рано-рано утром, когда он обыкновенно еще ходил в ночной сорочке. Он явился ко мне, облаченный в этот жуткий белый наряд. Он ничего не сказал. Вместо этого белое лицо Эдмона приблизилось к моему почти вплотную, так близко, что мои губы дотронулись до чего-то, что на ощупь показалось хлопковым лоскутом, но на самом деле это были губы Эдмона Пико. А потом мы поцеловались, и этот поцелуй был дольше и нежнее, чем то бывало раньше, его губы раскрылись, под хлопковым лоскутом оказался Эдмон, настоящий, сокровенный. Но он быстро все пресек.

– Виноват, – пробормотал он. – Я виноват.

– Почему ты виноват, Эдмон?

– По-моему, ты красивая.

– Правда, Эдмон? Эдмон! Правда?

– Я не хочу уходить. Прости.

– Эдмон, что?

– Я так виноват!

Но он так и не сказал, в чем. А когда я приложила пальцы к своим губам, белый костюм растаял. Вот так вдова объявила всему миру, что в наличии у нее имеется сын. Словно прибила объявление на входную дверь Обезьянника, и объявление это вскоре пожухло под ветрами, дождями и снегопадами, иссохло, сморщилось и пожелтело под солнечными лучами, бумага утратила белизну, так что буквы стало почти не разобрать – и все же невероятным образом, внезапно, кто-то его там заметил. Кто-то внимательно изучил послание, безошибочно понял его смысл и даже прочитал последнюю строчку мелким шрифтом: ОБРАЩАТЬСЯ ЗДЕСЬ. И обратился.

Сим объявляется бракосочетание Корнели Тикр

Я, наверное, была не вполне честна. Наверное, в моей голове кирпичи перепутались с одеждой. Я забыла упомянуть, что новый белый костюм предназначался для одного события и что этим событием было бракосочетание Эдмона Анри Пико и Корнели Адрианы-Франсуазы Тикр, дочери владельца типографии на рю Сен-Луи.

Типография Тикра печатала все объявления, что распространялись по Парижу. Они печатали не только афиши для «Кабинета доктора Куртиуса» – «ВСЕ ЛУЧШИЕ И ХУДШИЕ ЛЮДИ ПАРИЖА – ВНУТРИ!», но еще и афиши для «Комеди франсэз», для «Андромахи» Расина, и это еще не все. Типография работала день и ночь и даже по воскресеньям. Они не переставали работать ни на минуту; их печатные станки, словно огромные рты, не замолкали, подобно парижским сплетникам. Печатные прессы поднимались и опускались, с головокружительным постоянством выплевывая тысячи и тысячи слов; буквицы на металлических и деревянных рамках, расположенные зеркальным образом, покрытые типографской краской, а затем прижимаемые к бумажным листам, заставляя их содрогаться от боли. О, эти мастера готовы были напечатать что угодно! Они привлекали внимание парижан к новой книге, к новому лекарству, к очередным шокирующим фактам банкротства, к необходимости иметь в своем гардеробе набор эластичных чулок и к новейшему средству для полировки зубов. Сколько же стен в Париже, гадала я, завешаны продукцией одной только типографии месье Тикра? Все эти слова, раскрывающие тайны тысяч людей, этих крошечных песчинок людской массы, их предприятий, их надежд, их будущего. Это типография Тикра печатала афишки о предстоящих казнях на виселице, церковных службах и кукольных представлениях, а также о пропажах – собачке, черепахе, трости, табакерке. ПРОПАЛА: МЕХОВАЯ МУФТА. ПРОПАЛИ: СЕРЕБРЯНЫЕ ЩИПЦЫ ДЛЯ СПАРЖИ. ПРОПАЛ: ИЗЯЩНЫЙ СВЕЧЕТУШИТЕЛЬ. ПРОПАЛ: ШЕЛКОВЫЙ ЗОНТИК. ПРОПАЛИ: КАРМАННЫЕ ЧАСЫ С ДВУМЯ ЦИФЕРБЛАТАМИ. ПРОПАЛ: ТУКАН. ПРОПАЛ: ЛЮБИМЫЙ ПЕС. ПРОПАЛ: РЕБЕНОК.

Пропал, пропал. Попал в руки к Корнели Адрианне-Франсуазе Тикр. Пропал: Эдмон Анри Пико, модель для витринных манекенов. Мой шанс. Пропал навсегда. Потерянная, я сидела в кухне. Никому в голову не пришло спросить моего мнения. Никто не поинтересовался у меня, стоит ли Эдмону жениться на стороне. Никто не подумал, что мне не все равно. Никто не подумал, что я с ним как-то связана. И они не увидели моего горя, как не услыхали моих рыданий по ночам. Даже Жак отвернулся. Жалкая служанка – кому какое до нее дело!

Вдова наконец-то нашла покупателя. И когда бедный Эдмон пропал, попав в чужие руки, в своем белом шелковом костюме, два мощных предприятия объединили в одно. С этим бракосочетанием на Обезьянник пролились семь тысяч ливров. Бледный юноша отправился жить в дом при типографии Тикра, где ему предстояло обучиться новому и весьма прибыльному делу, чтобы в один прекрасный день стать его полновластным хозяином. Вдова не питала особой веры в светлое будущее, полагаясь только на доходы Кабинета; она упрочивала свою финансовую независимость, возлагая надежды на более многообещающее предприятие.

Новая мадам Пико, зарисовка не с натуры

В печатном деле крутилось больше денег, нежели в портновском, даже нежели в восковом. Вдова частенько проведывала Эдмона, а я – никогда. В те моменты покоя, когда я оставалась одна на своей кухне, зная, что никто сюда больше не войдет, я закрывала глаза и взрезала вдове брюхо, а потом медленно вспарывала Корнели, от рта до ануса. В те тоскливые ночи меня, одинокую, одолевала бессонница, и я тайком подворовывала у Куртиуса и у вдовы. Склонившись над украденной свечой, я утаскивала Эдмона у Корнели – или пыталась это сделать. Я воровала воск и глину, я воровала бумагу, карандаши и проволоку для каркасов. Я вылепила из воска небольшую головку Эдмона размером с сердце или кулак (они же одного размера). Было трудно вспомнить черты его лица, еще труднее было представить его целиком. И я ходила разглядывать манекены в витринах магазинов на рю Сент-Онорэ, в надежде, что они мне помогут, и всегда начинала изучать их с ушей. Это быстро вошло у меня в привычку – и воровать по мелочи, и сидеть ночами, скрючившись и щурясь, вылепливая маленькие головы. И это всегда был Эдмон, прочие головы меня не интересовали. Даже при том, что, возможно, мне уже было не суждено его когда-нибудь увидеть, я все равно считала, что, быть может, однажды это случится, если только я не оставлю попыток.