— У меня есть еще один снимок. Возьмите, тоже фотографировал мой отец — настоящий мастер. Одинокая, в черной шали, стояла старая Белла, когда он спускался по лестнице, вслед смотрела, и он поднял голову и глянул вверх, оглянувшись, в лестничный пролет

— и улыбнулся ей. Роса на упавших сливах. Светловолосый, зеленоглазый июнь улыбнулся им. Лестница не кончалась.

Скорее! — но жалость, жалость ко всем одиноким сердцам обнимала его — он придет к ней, вернется, он скажет

— люблю тебя, Белла, не плачь, посмотри — расцветает июнь — скорее, скорее! — иначе он может не скрыть

ся — иначе воронка-ворона — лихой воронок — скорее, скорее — но жалость…

«…Юлия написала мне, что оформила развод, выходит замуж за какого-то “очень порядочного человека”. Я не виню ее, она обязана думать об Ане, она мать, но больно мне было, что, зная, где я и что со мной, она вспомнила мне все свои обиды, написала и о тебе, конечно, о Стеллочке она ничего не знает. Береги девочку, береги себя, моя милая Белка, не обижай Семена — он добрейший человек ».

— Я не была его женой. Только товарищем. Но у меня родилась от него дочь, Стелла. Семен Семенович знал, чья дочь моя девочка, но женился на мне и помогал мне, как мог. Она была единственной звездочкой в моей жизни. В три с половиной года — жестокое воспаление легких… и не стало моей звездочки. Вскоре и умер муж. Он был тоже преподавателем, учил детей математике… …Ступеньки, ступеньки, ступеньки — конца этой лестнице, видно, не будет — прости меня, Белла, о черная чайка, о ягоды горькой горячая гроздь — как сердце щемит, как болит, как рыдает душа…

— Дед Ваш, Иван Сергеевич, подавал огромные надежды, он был график, к сожалению, в Отечественную войну мы так нуждались, что Семен Семенович два его рисунка — все, что у нас было — продал. Я до сих пор не перестаю себя за это винить… Разгромную статью о нем написал некто Майданский, кажется, просто мелкий инструктор из крайкома. Статья погубила его. Вы знаете такое место — Соловки?

— Майданский?! Майданский… это же фамилия отца Тамары, жены Сергея, ее дед и в самом деле был каким-то райкомовским служащим. Только бы никогда не узнал Кирилл.

…Скорее, скорее! — прости меня, голос вечерней реки, что я ухожу, я в листве исчезаю зеленой — скорее! — мне

слиться с листвою навек — скорее! — я птицей лечу, я на ветку, на ветку, на ветку… и выстрел — и перья, и кровь…

Она глядела вслед его внуку. Его дед спускался по тем же ступеням. На этой серой лестнице видела она его последний раз. Светловолосый, высокий, зеленоглазый. Лишь кожа чуть подпорченная — в крапинках смерти — меченый оспинками гибели — так сказал он ей. Скорее, скорее, шептала она, а он оглянулся — и снизу, запрокинув голову, смотрел на нее в пролет лестницы… и он оглянулся, светловолосый, высокий, и улыбнулся ей, стоявшей в черной шали у открытой двери — в прошлое.

Сначала ей показалось: это белка. Откуда на городском тополе рыжая белка? Она смотрела с балкона вниз. Пять вечера, лето. Но, приглядевшись, увидела: не белка, а рыжая кошка. Некоторое время животное сидело на толстой ветке неподвижно, но вот решило спускаться. Что ж, попробуй. Кошка наклонила голову — и застыла: наверное, испугалась высоты и передумала, вытянула одну переднюю лапу и обвила сучок-второй. Вдруг, быстро вся собравшись, пружинисто прыгнула на более низкую ветку и, держась за нее задними лапами, повисла, как лемур, вниз головой. Наблюдение забавляло Наталью. Будешь знать, трусишка, как притворяться белкой! Кошка висела, точно шкурка, не выказывая ни малейших признаков жизни. И Наталья, следя за ней, застыла тоже. Но вот рыжая проказница опять встрепенулась и весьма решительно, вниз головой, цепляясь за кору долгого ствола когтями, все-таки сползла вниз, мелькнула огнем, сначала собранным в комок, потом мгновенно вытянувшимся в траве — и тут же исчезла в кустах, неслышно шелестящих на легком ветерке…

Ритка пришла — открыл дверь Мура, выглянул на балкон

— Ритка пришла, говорю, ничего не слышишь! А где

Даша? Уже Майка влетела в балконную дверь — джинсовый ребенок с розовой резинкой вокруг собранных в каштановый хвостик тонких волос. Сейчас папа сходит за Дашей в садик. А я — в старшей группе, — гордо. Умница. Вышли в комнату. Как всегда, балаболит телевизор. У тебя сигареты есть? Конечно. Пойду на балкон. Подожди чуть-чуть: Мурка пойдет за Дашей сейчас… Хочешь сбегать вместе с ним, Мая? Представляешь, как обрадуется тебе Даша? Ула! Хочу! Беги.

— Всегда навяжешь, — проворчал Мура, но девочку все-таки с собой взял. Он вновь отпустил бороду, что придавало ему сходство с меценатствующим купцом конца 19 века.

— Меценатства вы от меня не дождетесь! — услыхав реплику Риты, из коридора проорал он. — Кормить дармоедов типа твоего братца! — Дверь за ним с тоскливым звуком закрылась

— Так устаю, — Ритка закурила, — не представляешь. Кристинка стала вредной, хитрющая такая, всё себе. И обижает Майку.

— Ревнует.

— Наверное. Но главное, Леня злой стал, раздражительный. Собирается съездить к родственникам в Израиль. Надоело, кричит, здесь, кругом одни воры… Что, разве не прав? Майку, правда, обожает.

— Она такая хорошенькая.

— Красотка кабаре.

— Она артистичная.

— Во-во. Леня все время: она у нас художественная натура будет.

— Она его тоже любит, наверное, девочки вообще больше любят отцов.

— Наташа, — сказала Ритка, помолчав, — неужели ты ни о чем не догадываешься?

— Я? О чем?

— И Майка тебе никого не напоминает? Да, конечно, напоминает. Догадывается она. Но…

— Не может быть?!

— Может, может. Теперь они обе замолкли.

— Знаю — ты не выдашь. Ты — могила.

— Да. А… он знает?

— Разумеется. Зазвонил телефон, Наталья встала, вышла в коридор. Мура принципиально не разрешал удлинять провод, телефон — для дела, объяснял, для важных переговоров, а ты сядешь — тары-бары, или в ванную заляжешь с ним, и два часа до тебя не дозвонишься, ты привыкла болтать, подружки всякие, проку от них нет, а суеты много. Мура любит поучать. То начнет критиковать, что она неправильно делает пельмени, правда, сам готовку продемонстрирует

— и это неплохо, меньше ей хлопот, то начнет ходить по дому с тряпкой для пыли и ворчать нудным голосом Серафимы, что кругом грязь, то засекать по часам, во сколько она с приятельницей вернулась из театра. Она уже привыкла слушать его, как монотонный шелест дождя. Хорошо, что не писк комара. Но, бывает, хочется его облить ведром холодной воды.

Звонил Сергей. Она даже же сразу нашлась — не могла выговорить ни слова. Наконец, с огромным усилием: привет. Своим визгливым скрипучим тенорком попросил он срочно занять ему две тысячи. Завтра надо. Необходимо! Она поняла — необходимо, если даже е й он позвонил. После того лета он говорил с ней по телефону только дважды, оба раза, видимо, из квартиры отца — тот просил, а он не мог открутиться — как объяснить отцу причину его нежелания звонить сестре?