двадцать пять лет. 27 ноября 1987 года он уволился с работы поваром в ресторане Джорджа Уэбба. Он работал там с сентября, всегда в третью смену, ту, которая заканчивалась в шесть утра. Клуб «219» на другой стороне улицы только что закрылся, и Туоми подошел, чтобы пообщаться с мужчинами, собравшимися у здания. Именно там, перед клубом, он познакомился с моим сыном.

Через несколько минут после встречи Джефф и Туоми отправились в отель «Амбассадор». Они продолжали пить, а потом оба потеряли сознание. Это было все, что Джефф смог вспомнить, кроме того, что, когда он проснулся на следующее утро, он обнаружил, что лежит на обнаженном теле Туоми.

Согласно собственному рассказу Джеффа, он освободился от тела, затем в ужасе посмотрел вниз и заметил, что изо рта Туоми тянется кровавый след, что его грудь была пробита, а вся верхняя часть тела была черно-синей.

Очевидно, Джефф забил его до смерти.

Но Джефф ничего об этом не помнил. Совсем ничего. Он проснулся, как иногда просыпался и я в юности, с ужасной уверенностью, что совершил убийство. Единственная разница заключалась в том, что Джефф действительно сделал это, действительно сделал то, чего я только боялся. Я просыпался в панике, что сознание вскоре исчезло. Джефф проснулся в кошмаре, который никогда не закончится.

Позже, после ареста, когда Джефф признался во всем: во всех других убийствах, во всем том противоестественном ужасе, который он творил, он будет продолжать настаивать на том, что ничего не может вспомнить об обстоятельствах убийства Стивена Туоми. Он утверждал, что поднялся с тела Туоми и был охвачен шоком и ужасом. Возможно, единственный во всем мире, я чувствовал, что точно знаю, о чем он говорил, потому что это случилось и со мной. Единственная разница заключалась в том, что я проснулась от кошмара, а мой сын хоть и проснулся, остался в нем навсегда.

Описание событий, связанных с убийством Стивена Хикса, вызвало другие, иные, но не менее тревожные ассоциации.

Джефф подобрал Хикса 18 июня 1978 года. Он был за рулем машины Джойс и заметил Хикса. Он был автостопщиком и голосовал у обочины. Хикс стоял без рубашки, голым по пояс, и именно это сразу привлекло Джеффа. Он остановил машину, предложил подвезти Хикса, а затем отвез его в дом на Бат-роуд.

В доме Джефф предложил пиво и марихуану. Хикс принял и то, и другое. Он также рассказал о своей девушке, что, без сомнения, положило конец всякой надежде моего сына на гомосексуальную связь. Некоторое время спустя Хикс попытался уйти, и именно тогда Джефф схватил стальной стержень штанги из своего шкафа и убил его.

Позже, когда я вспоминал воссоздание в зале суда этого первого убийства моего сына, мне стало ясно, что именно перспектива ухода Хикса заставила Джеффа перейти черту.

Этот страх перед тем, что люди оставят его, лежал в основе не одного убийства Джеффа. В общем, Джефф просто хотел «удержать» людей надолго, постоянно держать их в пределах своей досягаемости. Он хотел сделать их буквально частью себя, постоянной частью, совершенно неотделимой от него самого. Это была мания, которая началась с фантазий о неподвижных телах и перешла к его практике накачивания людей наркотиками в банях, затем к убийствам и, наконец, к каннибализму, с помощью которого Джефф надеялся гарантировать, что его жертвы никогда не покинут его, что они навсегда станут его частью.

В своей собственной жизни я понял, что у меня был такой же сильный страх быть брошенным, страх настолько глубокий, что он породил множество необъяснимых в противном случае поступков.

Это началось, когда я был маленьким мальчиком, и моя мать легла в больницу на операцию. В течение этого времени мои тетя и дядя приходили, чтобы позаботиться обо мне, но их присутствие не облегчило то, что я сейчас помню как глубокое чувство изоляции и заброшенности. Мама рассказывала со слов дяди и тети, что я хандрил и оставался в этой хандре пока она не возвращалась. В течение многих недель я непрерывно и безутешно плакал, охваченный детской депрессией, которая длилась много недель.

Вскоре после того, как мама выписалась из больницы, у меня развилось сильное заикание. Я помню, как топал ногами на кухне, пытаясь выдавить из себя слова. Папа водил меня на специальные занятия, чтобы преодолеть это постыдное недомогание. Дети в школе смеялись надо мной, но в конце концов самоотверженность моего дорогого отца и занятия у логопеда в значительной степени положили конец заиканию.

Я могу только представить, по какому пути могла бы пойти моя жизнь, если бы этот болезненный страх перерос в патологию. Кем бы я мог быть, и до каких извращений я бы дошел, если бы у меня, наконец, развилась психотическая потребность в вещах, которые должны быть закреплены на месте, неподвижно, без собственной воли. Неужели я тоже стал бы превращать людей в «вещи», которые я мог бы «сохранить»?

Хотя я, конечно, никогда не доходил до такой крайности, мне казалось, что я достигал и других. Я безнадежно цеплялся за первый брак, который был глубоко испорчен. Я цеплялся за рутину и привычки мышления. Чтобы направлять свое поведение, я цеплялся за четко определенные личные роли. Меня поразило, что я цеплялся за все эти вещи, потому что они давали мне глубокое чувство постоянства, чего-то, что я мог «сохранить». Возможно, я цеплялся за свои роли отца и сына по той же причине, потому что они привязывали ко мне и мою мать, и моих сыновей, не давали им возможности уйти. В каком-то смысле я посвятил свою жизнь поиску стратегий, с помощью которых я мог бы удерживать вещи вечно, постоянно держать их в пределах своей досягаемости.

Однако еще более важным было чувство контроля, которое породила во мне моя собственная потребность в постоянстве и стабильности, наряду с сопутствующим страхом перед чем-либо, что я не мог контролировать. Когда я переосмысливал преступления моего сына, темы постоянства и контроля возникали и исчезали, как две темные нити, их пересекающиеся линии образовывали сеть, которая скрепляла все остальное вместе.

В течение нескольких месяцев после суда, когда я пытался проникнуть в сознание Джеффа, я начал изучать показания психиатра, которые были даны на суде, но на этот раз в манере, которая значительно отличалась от того, как я слушал их, пока процесс все еще продолжался. В то время я отбросил их, считая просто техническими доказательствами, наблюдениями, которые не имели существенного отношения к моей собственной жизни. Таким образом, я смог дистанцироваться от