он намеревался признать себя виновным в убийстве Стивена Хикса. Поскольку убийство произошло в Огайо, его не могли судить в Висконсине. На этом процессе представлять интересы Джеффа были наняты Роберт и Джойс Мозентер.

Я не видел, что я мог бы сделать для Джеффа еще что-то. Теперь он был полностью в руках других людей. Они будут решать, что он носит, что ест, где спит, какие лекарства, если таковые имеются, он получает. Мои отцовские обязанности свелись к оказанию нескольких мелких услуг, ни одна из которых не была основной. Как отцу мне почти нечего было делать.

Но обязанности сына становились все более тяжкими. Вскоре после суда над Джеффом стало очевидно, что моя мать не могла продолжать жить в своей квартире, даже несмотря на то, что здесь за ней был обеспечен уход. От визита к визиту становилось ясно, что она быстро сдает. Ночью она редко приходила в сознание, и становилось все труднее удерживать ее в постели или поддерживать хоть какой-то разговор. Еще большим испытанием было то, что она абсолютно не могла принять эту квартиру как свой дом. Это было чужое для нее место, и она никак не могла к нему приспособиться. Тем не менее, не было никаких сомнений в том, что она не может вернуться в дом в Вест-Эллисе.

Нужно было найти другое место. Это заняло несколько недель и 29 марта мы с Шери отправились собирать мамины вещи моей матери из квартиры, в которой она жила после ареста Джеффа. «Это было печальное собрание», – как я позже написал Джеффу, а затем принял свой обычный тон отеческого руководства. Я сказал ему послушно принимать лекарства, использовать свой разум «с чувством удовлетворения» и «оставаться здоровым умственно» с «Божьим вмешательством и контролем».

«Я очень люблю тебя!», дописал я в конце письма, позволив единственному пункту объяснения передать всю тяжесть моих эмоций.

В течение следующих нескольких недель я часто писал Джеффу. В письме, написанном 3 апреля, я предложил еще один практический совет. Я сказал Джеффу, что надеюсь, что он будет самосовершенствоваться в смирении. В то же время я добавил, что он должен принимать решения, ставить перед собой цели и стараться их достичь целей. Я сказал ему, что знаю, как ему, должно быть, трудно приспособиться к тюрьме, но я понимаю, что жизнь за ее пределами тоже, должно быть, была мучением.

* * *

Через несколько недель после того, как Джеффа перевели в «Колумбию», Бойл прислал мне по факсу письмо, в котором говорилось, что Джеффа снова отправили в изолятор за то, что он спрятал лезвие бритвы в своей камере. Он был обнаружен при обычной проверке его личного имущества, и именно такой тип использовался в пластиковых одноразовых бритвах.

В ответ я позвонил в институт и поговорил с тюремным психиатром Джеффа. Он заверил меня, что тюрьма очень серьезно отнеслась к попытке Джеффа украсть бритвенное лезвие и что за ним был установлен надзор группы по предотвращению самоубийств. Кроме того, по его словам, Джеффу назначили Прозак, мощный антидепрессант, который, по его мнению, сможет вывести Джеффа из тяжелой депрессии. Это произойдет не сразу, добавил он, поскольку потребуется пара недель, чтобы препарат накопился в его организме.

Вскоре после этого мы с Шери поехали сначала в Милуоки, а затем еще на два часа в «Колумбию».

Лайонел и Шари на фоне исправительного института «Колумбия», в котором содержался Джефф

Когда Джеффа привели в комнату для свиданий, он выглядел изможденным и подавленным, его волосы были растрепаны, лицо небрито. Он выглядел так, словно давно не спал.

После обычных приветствий я спросил о бритве.

– Я взял ее на случай, если в будущем все станет слишком плохо, – сказал Джефф.

Я старался подбодрить его, помочь ему сделать лучшее, что он мог сделать в своей жизни. Он ответил, как всегда, спокойно кивнув, соглашаясь со всем, что я сказал, но не выказывая ничего взамен. После этого мы поговорили о состоянии моей матери, о том, чем его кормят, о том, как дела у наших кошек.

Перед уходом, администрация института передала нам коробку с вещами, которые были отправлены Джеффу, вместе с огромным количеством почты. Вечером мы ехали домой, Шери начала читать мне письма, сидя на пассажирском сиденье и подсвечивая письма фонариком.

Разнообразие было поразительным: письма начинались с таких приветствий, как «Приветствую вас во имя Великого Аз Есмь» или просто: «Привет, это снова я», и заканчивались таким же ворохом безумия – от «Искренний слуга Царя Царей» до «Буду только твоим навеки».

Как и следовало ожидать, очень многие были религиозными, написанными людьми, которые пытались спасти душу Джеффа, и которые часто включали религиозную литературу разного рода, обычно брошюры, достаточно маленькие, чтобы их можно было засунуть в обычный конверт для писем. Несколько записок были от подростков, ищущих тюремных друзей по переписке. Еще меньше было откровенно сексуальных, в том числе и от женщин, но все они были слишком откровенны, чтобы упоминать их здесь.

Были там и любовные письма. Одна женщина написала Джеффу, что отбелила свои джинсы и нанесла на них его инициалы. «Нам суждено быть вместе», – написала другая женщина. В других письмах к Джеффу обращались как к «малышке, куколке, дорогой, моей любимой». Одна женщина описала его как «милого и проницательного».

Другие люди писали Джеффу в менее романтических выражениях. «Вы кажетесь мне очень умным человеком», – написал один мужчина. «Я имею в виду, ты зарабатывал девять долларов в час».

Несколько писем пришло от искателей автографов и охотников за сувенирами. Многие просили Джеффа встретиться с ними в тюрьме. Одна женщина попросила только, чтобы он согласился встретиться с ней на Небесах.

Другие письма держали Джеффа в курсе последних шуток о «Джеффри Дамере». Одна женщина прислала ему весь текст песни «У тебя есть друг».

Еще меньше исходило от людей, которые сами были глубоко обеспокоены. Некоторые из них были относительно легкими. «Мой сон сказал мне, что ваше психическое заболевание было сложным, но объяснимым, – написал один мужчина, – точно так же, как и мое». Другой был более пугающим: «Врачи в этом учреждении недооценивают то, на что я способен!» Третьи предполагали еще более глубокое расстройство: «Я уверен, что увечье моего первого сосунка будет сделано очень грубо». Расисты прислали моему сыну свои искренние поздравления с тем, что он убил так много молодых чернокожих мужчин. Один из них хотел знать, почерпнул ли он свои идеи во время службы в