Тени на дороге удлинились, зажглись фонари. Стало немного теплее. Я поднялся, собрал остатки селёдки в пакет и выбросил в мусорный бак. Земля качнулась. Всё-таки целая бутылка за один присест — это много. Постоял несколько секунд, растопырив руки для балансира, подождал, когда вернётся равновесие. Вторую бутылку убрал в карман брюк и прикрыл горлышко ладонью от любопытных глаз. Теперь домой. Хватит на сегодня разочарований. А завтра пятница, Лёха приедет, в баньку сходим, посидим. Вадима с ним познакомлю, сын всё-таки…

Земля снова качнулась; я шагнул вперёд, столкнулся плечом с деревом — откуда оно взялось? — запрокинул голову. По тёмному небу поплыли строки:

Конечно же, сейчас была не зима и, конечно же, дерево, у которого я стоял, было не клёном, но всё же, всё же…

И вдруг я начал понимать, что строки плывут не по небу, а выхлёстываются из меня морозно-пьяным воплем. Я испугался, прикрыл рот ладонью, но строки, пусть приглушённо, тискались сквозь кожу, сквозь пальцы, сквозь одурманенное сознание, и рвали тишину улицы натужным хрипом.

Я чувствовал как слёзы текут по щекам, всхлипывал судорожно и плотнее прижимался к дереву. Мне было обидно, горько, одиноко одновременно, и мне хотелось выразить свои ощущения и мысли одним словом. Но такого слова не существовало или я не мог его вспомнить, поэтому слёзы продолжали течь, а я продолжал выдавливать из себя строки…

Кто-то стоял позади меня. Я обернулся. Тёмный силуэт в свете фонаря показался призраком. Но я не испугался, потому что призрак в ту же секунду прошепелявил.

— Шёл бы ты до дому, сынок. Ждут тебя поди.

Голос был добрый, старческий и усыпляющий. Я кивнул, соглашаясь, а сам опустился на колени тут же возле дерева и задышал тяжело и жадно. Неловко-то как, неловко… Снова подошла собака, легла рядом. Призрак исчез и вместе с ним исчезла неловкость…

Сколько я так простоял — не помню. Может быть, десять минут, может быть, час. В голове прояснилось, дышать стало легче. Я встал, отряхнул колени и пошёл бесцельно, безвольно. Прохожих не было, свет в окнах горел не часто, может быть в одном-двух на всю улицу. Перед чьим-то крыльцом я присел на лавочку, вспомнил о второй бутылке… Нет, не хочу. Взошёл на крыльцо, постучал. Дверь открыла Нюрка. Так я и думал.

— Аркашка дома?

— Спит.

— Пьяный?

— Пьяный.

— Ну и я не лучше. Впустишь?

Она опустила голову, провела ладонью по щеке, словно вытирая слезу, и открыла дверь шире.

Лето ещё не кончилось. Ночные прохлады озолотили листья на нижних ветках берёз, набили рябку в заводях Пужанки и на каждый восход отзывались тысячами маленьких солнц в росистой траве, настойчиво призывая к себе медлительную осень. Но лето ещё не кончилось. Оно по-прежнему гнало прочь из речных низин утренний туман, а порой отодвигало за горизонт водяные тучи, готовые ухудшить настроение горожан мелким затяжным дождём. Люди радовались погожим дням, наверное, последним в этом году, и поговаривали о бабьем лете — что-то оно принесёт.

Я не радовался. Я люблю осень, люблю листья под ногами, люблю холодную морось в воздухе и облака пара, вырывающиеся изо рта. Люблю первый иней на деревьях и хрупкую ледяную вязь на лужах. А сейчас ничего такого нет, и остаётся только сидеть в беседке, жалиться в мыслях на жизнь и запивать свою жалость пивом. В одиночестве. Вадим дома почти не бывал. Ехал ко мне, а, поди ж ты, промахнулся, и та ниточка понимания, которая протянулась было между нами, верёвочкой так и не стала. Жаль. А я вроде бы понадеялся. Увидев его на перроне, я вдруг почувствовал то, что должен был почувствовать ещё двадцать два года назад — вот он мой сын, — но с чувствами, по всей видимости, я опоздал.

Сыну со мной не интересно.

Я налил пива в стакан, выпил залпом, причмокнул. Включил ноутбук. Желания работать над романом не было. Идея его написания появилась благодаря Анне и теперь благодаря ей потихонечку отмирала. Всё это хорошо, красиво, но не моё. Слишком длинно и нудно. Я выложил в интернет несколько глав, но прошло уже больше недели, а в ответ тишина. Ни отзыва, ни отклика, ни единого слова. Да и Геннадий Григорьевич молчит. Не моё. Надо возвращаться к коротким рассказам и боевикам. Как много рассуждал я о желтизне в литературе, и вот сам становлюсь такой желтизной. Точнее, возвращаюсь к ней. Это мне наказание за то, что хотел покуситься на что-то более светлое, более высокое. Но умишки не хватило, надорвался, теперь получай.

Надо попробовать написать нечто не длинное, миниатюру, и чтобы жалостливое, как моё настроение…

В детстве в нашем дворе жил мальчик, который любил подглядывать в чужие окна. Он ставил под ноги деревянный ящик, забирался на подоконник и смотрел. Ему доставалось за это от соседей, от родителей. Его пытались вразумить учителя, участковый, но без толку. Он продолжал подглядывать, находя в этом какое-то только ему одному понятное очарование, и никакие угрозы и наказания не могли его остановить. Закончилось тем, что жильцы первых этажей повесили на окна плотные гардины. Не знаю, что случилось с тем мальчиком дальше. Вроде бы говорили, что его отправили в психбольницу, и ныне он подглядывает не в окна, а в замочную скважину своей палаты. Может быть. А может он уехал на Крайний Север, где нет ни домов, ни гардин, а только яранги, закрытые от посторонних взглядов оленьими шкурами. Кто знает…

Надо написать об этом. Поставить себя на место того мальчика, понять, чего же такого он видел в чужих окнах или хотел увидеть, и попробовать показать это читателю. Только я уже взрослый — не ребёнок, и писать надо от имени взрослого. С чего начать? Я люблю подглядывать в чужие окна… Нет. «Подглядывать» звучит как-то неуклюже. Есть много синонимов, способных более ярко передать настроение или действие, нужно всего лишь подобрать правильный вариант…