За мнимые преступления Нерон сослал бывшую супругу на остров Пандатерию, куда за тридцать лет до того была сослана его собственная бабка, вдова славного и несчастливого Германика, Агриппина Старшая. Там «земная Юнона» и окончила свои дни. Ей вскрыли жилы, а поскольку кровь слишком медленно покидала скованное леденящим ужасом тело молодой женщины, чтобы ускорить смерть, ее перетащили в натопленную баню. Голова Октавии была доставлена в Рим – на радость Поппее.

Сенат встретил весть о смерти Октавии льстивыми приветствиями и поздравлениями принцепсу.

Полла узнавала подробности этого дела от самого Лукана. Он теперь частенько рассказывал ей то, о чем раньше предпочитал молчать. Октавии Полла сопереживала особенно живо; всякий раз, слыша о новом витке в истории ее бедствий, надеялась, что боги смилуются над ней, и всякий раз с отчаянием убеждалась, что несчастная еще на шаг приблизилась к гибели. Она вспоминала доверчивое, детски-кукольное личико Октавии, ее робкую неловкость, ее обреченную грусть, – и глаза Поллы наполнялись слезами.

Еще одним горем того года стала смерть Персия, неожиданная для друзей, но предчувствуемая им самим. Поэт умер вдали от друзей в своем волатеррском имении от желудочного кровотечения, перед смертью составив завещание, согласно которому все его состояние отходило его матери и сестре, библиотека же и символическая сумма денег – любимому учителю Корнуту. Впрочем, Корнут от денег отказался, взяв только книги и немногие плоды трудов самого Персия. Вместе с Бассом он разобрал папирусные свитки и записные книжки с набросками, из которых вычленилось всего шесть небольших сатир – скромное наследие столь много обещавшего молодого поэта. Первые списки были сделаны для друзей, и Лукан прерывающимся от сожаления об умершем друге голосом читал Полле его стихи, в которых рисовались картины его последних дней:

– Как жаль, что Персий так мало писал! – сокрушенно покачав головой, воскликнул он. – Он сочинял так же свободно, как дышал, но почему-то редко предавал перу свои творения. Сколько их даже не было записано!

Просматривая уже знакомую сатиру – ту самую, часть которой Персий сочинил когда-то у них в гостях, – Лукан с изумлением увидел, что памятная строчка про «царя Мидаса с ослиными ушами» изменена и читается:

– Почему так? – спросила Полла.

– Это, надо понимать, Корнут исправил! – пояснил Лукан. – Он говорил, что изменил кое-что, чтобы не вызвало подозрений. Но… при всем моем глубоком уважении к нему, я не могу согласиться с такими поправками! В чем же тогда смысл сказанного? Выходит, мы все ослы, чтобы одному ослу не было обидно?

Полла засмеялась.

– Это не смешно, моя дорогая, а очень грустно! – с горьким упреком прервал ее Лукан. – Если когда-нибудь будешь готовить к изданию «Фарсалию» после моей смерти, пожалуйста, ничего там не правь. Даже то, что в начале про Нерона. Уж что написал, то написал… Посмотрю еще – может, сам поправлю.

Полла подбежала к нему и обняла его сухощавый стан, сцепив свои руки в замок, словно пытаясь удержать его.

– Не говори так! Ты сам будешь ее издавать! Я не переживу твоей смерти, я тоже умру с тобой!

– Нет, Полла! – с неожиданной беспрекословной твердостью возразил он. – Пока «Фарсалия» в твоих руках, ты должна жить, даже… если со мной что-то случится…

– Как – случится? Почему? – спросила она, чувствуя, что у нее холодеют щеки.

– Ну ты видишь, какие времена настали? Кто сейчас может поручиться, что завтра будет жив? А «Фарсалия» – это «лучшая часть меня», как говорил старина Гораций о своей поэзии. Ты же не можешь допустить, чтобы она погибла?

Из глаз Поллы потекли слезы.

– Тебе, похоже, нравится меня мучить! Какой же ты все-таки безжалостный!

– Ну не плачь! – примирительно произнес он, целуя ее в макушку. – Могу тебя заверить, что в ближайшие семь семилетий в гости к Диту не собираюсь. И говорю совершенно умозрительно, на всякий случай. А то вдруг переедет меня, уже старого и бестолкового, колесо колесницы окончательно выжившего из ума Нерона и я не успею сказать тебе главного. Так что о таких вещах надо договариваться заранее.

– Старого и бестолкового я тебя просто не отпущу одного из дома, – улыбнулась она сквозь слезы, еще крепче прижимаясь к нему. – Тем более туда, где будет кататься на колеснице выживший из ума Нерон.

– Но ты обещаешь мне, в случае… надобности сохранить «Фарсалию»?

– Конечно, обещаю! Только и ты обещай мне беречь себя!

Он молча кивнул.

Потом она не раз задавалась вопросом: заведя разговор на эту тему, задумывался ли он уже о возможном заговоре против принцепса и о своем участии в нем? До заговора Пизона оставалось еще два года…

Их общая работа над поэмой постепенно продвигалась. Не все получалось гладко. Сколько слез пролила Полла из-за нечаянных клякс, когда ей приходилось заново переписывать по целому листу, а Лукану – заново диктовать, из-за чего он нередко приходил в ярость. Испорченные листы дорогого папируса незамедлительно сжигались, чтобы ненароком не вызвать лишних подозрений. Но все же пятая книга поэмы уже приближалась к завершению. Последней сценой в ней было прощание Помпея с супругой Корнелией и рассуждения об их супружеской любви.

Слушая про Помпея и Корнелию, Полла невольно видела в их словах, даже в безмолвных движениях, отражение ее с Луканом споров и неодолимого влечения друг к другу. Правда, у Великого и его последней любви, в отличие от них, была огромная разница в возрасте, но от некоторых стихов, хотя и сдержанных, ей становилось неловко – как будто чей-то посторонний взгляд заглянул в их собственный тайник. Но сказать об этом мужу она не отваживалась. Зато отважилась спросить о другом: