их удерживать. Как бы ни хотелось мне верить, что время пощадило нас, это было не так. Мы изменились и встретились вновь не союзниками, но противниками. – Что же ты выбрал: яд или сталь?

На миг его глаза потемнели, как небо, готовое расколоться ослепительной молнией, но эмоции полыхнули и истлели, так и не пробив ледяной покров маски.

– Разве я убийца? – Рэндалл улыбнулся с наигранной укоризной. – Я не желаю тебе зла, милая Джанет, я ведь помню – я обязан тебе жизнью. Твоей смелости ли, безрассудности ли… Я предлагаю договориться.

– Договориться? – переспросила я, не веря тому, что слышу. Рэндалл умен, не может же он и впрямь думать, что я уступлю престол, стоит меня попросить?! – Да, ты не убийца, Рэндалл, и этим тоже обязан мне, моей смелости и безрассудности! – И я вскинула ладонь, на которой так и белел маленький шрам, и память о спице раскаленным угольком в дождливые дни обжигала руку. – О чем мне договариваться с безумцем, поднявшим оружие на младенца?

Я ждала гнева и грома, стиснутых пальцев и ледяных слов, что жалят в самое тайное, самое больное место, я ждала, что Рэндалл действительно станет прежним – резким, острым, безжалостным. Но грустная улыбка осветила его лицо, и даже взгляд стал мягче и теплее.

Он подался вперед, поймал мои ладони и сжал их – трепетно и нежно.

– Каждый из нас несет груз своих ошибок, и мой – тяжелее прочих. Милая Джанет, знала бы ты, как я корил себя за слабость! В час отчаяния проще всего увериться в том, что беды все – чужая злая воля, что можно найти виновного – и победить его. Ты ведь и сама верила в это со всей искренностью юности, не правда ли? Ты убедила меня… нет, это я позволил себе поверить в сказки и суеверия! И вместо того чтобы смириться с болью и пережить ее, я едва ее не умножил. – Он покачал головой, и губы его скорбно изогнулись в подобии улыбки. – Если задуматься, то в чем была вина ребенка? В том, что он ублюдок и мать его обманом внушила моему глупому Гленну, что он от него? В том, что уродился в отца, кем бы тот ни был?

Окаменев, я слушала его голос, тихий, спокойный, и не понимала, отказывалась понимать слова. Да, он поверил мне, поверил в жуткую, уродливую правду, что прячется за вуалью обыденности, как сами добрые соседи прячут свои личины под пеленою чар, и эта правда, вскормленная горем, дала ядовитые всходы и свела его с ума. И теперь он отрекся от нее, обвинив меня, что все, что я говорила ему, – суть сказки и суеверия, что именно мои слова подтолкнули его занести железную спицу над Гвинлледом.

Ведь в горестях своих и неудачах куда как проще обвинить другого, чем самого себя.

Меж тем он продолжал все так же спокойно:

– К счастью, в Сандеране, вдали от нашей земли, от могилы брата, от всего, что мне о нем напоминало, разум мой исцелился. Среди огромных твердынь и железных машин, что существованием своим прославляют величие человеческого разума, я осознал, как глупо и наивно было верить в фейри и колдовство. Ведь ты и сама поняла это, поняла раньше меня – когда не позволила убить ребенка. Ведь за подменыша заступаться ты не стала бы.

На мгновение я поймала его взгляд – спокойный, железный, неживой – и отшатнулась, ведь на самом дне зрачков метался страх, дикий и необузданный, запертый, но не забытый. И тут же в глаза мне бросилось то, что прежде замечать я не желала: и тонкие железные кольца на его пальцах, и начищенные до блеска железные пуговицы богато расшитого камзола, и проглядывающая в вырезе ворота железная цепь, пятнающая рыжеватым кожу.

Он все еще верил.

Он все еще боялся.

Я встала столь быстро, что покачнулся задетый стол, и напиток, который я даже не пригубила, плеснул на стол и застыл на нем темно-красным, почти черным пятном, тревожным и зловещим.

– Ты угодил в свою же ловушку, Рэндалл, раз обвиняешь во лжи меня, ведь с ними ты справиться не в силах! Да что говорить, даже страх перед ними ты одолеть не можешь!

Он поднялся вслед, хмурясь не гневно, но огорченно, поймал в ладони мое лицо, сквозь вуаль заглядывая в глаза.

– Ты все еще в плену детских сказок, милая Джанет. Как можешь ты быть хорошей королевой, раз не повзрослела до сих пор? Неужели сама ты не думала, что замечаешь фейри лишь там и тогда, когда сама этого хочешь, даже если их не видят другие? Неужели не думала, что за их злую волю принимаешь ты совпадения?

Я вывернулась и отпрянула, замахнулась инстинктивно, из страха больше, нежели из гнева, и Рэндалл поймал мою ладонь, переплел наши пальцы, прижался губами к белому пятнышку шрама. Шепот его обжигал кожу, и дрожь приливной волной катилась по телу.

– Мне жаль, моя милая Джанет, что слова мои так тебя ранят. Поверь, не того я ждал от нашей беседы. Думал, смогу тебя убедить, что нужен тебе, что нужен Альбрии. Мечтал однажды назвать тебя моей королевой.

Он отпустил мою ладонь и отступил, позволяя уйти. Хотелось со всех ног броситься прочь, пока хрупкое спокойствие еще не дало трещину, но он не сводил с меня взгляда, который я чувствовала спиной, и потому не смела ускорить шаг.

Последние его слова оказались подобны кинжалу, вонзенному в спину:

– Я не желаю зла ни тебе, ни Альбрии, моя Джанет, и потому не желаю использовать в нашем споре более… разрушительные доводы. Но если не останется другого выхода – мне придется. Прошу тебя, обдумай все – и возвращайся.

Я не ответила. Даже шага не замедлила. Вышла, даже не кивнув на прощание Элизабет, и ринулась во дворец в душной ночной темноте, пока смятение, гнев и ужас раздирали меня на части, а сердце теснилось в груди.

Я никому не сказала о ночном визите и в последующие дни была сама не своя, раз за разом возвращаясь мыслями к разговору и дальше – в прошлое. Тысячи слов, и сладких, и горьких, и ядовитых, теснились на кончике языка, но все они оказались слабы и бессильны переубедить Рэндалла, что тогда, что сейчас.

Густая духота придавила Каэдмор, и напряжение, ощутимое кожей, пронизало воздух. Я жаждала успокоения, земля – бури и ливня, но небо оставалось высоким и серым.

Гром все же пришел – но не вслед за молниями,