– Вы побольше наливайте, – услышал я однажды громкий шепот генсека. – И почаще приходите.

Кажется, единственные человеческие слова, прозвучавшие в течение очередных двух часов.

Быть может, тем, кто общался с ним регулярно, это не так было заметно. Но мне каждый раз казалось, что я вижу другого человека. Он разрушался на глазах.

Со временем человек со стаканом бурой жидкости стал выходить из-за кулис с таким расчетом, чтобы присоединиться к оратору уже на пути его следования к трибуне, другими словами, чтобы успеть поддержать его, в случае если он упадет или зашатается.

То, что такие опасения не были праздными, подтверждает однажды виденная мною трагикомическая сценка.

Оратор закончил свою речь на пленуме призывом:

– Вот те высокие рубежи, которые мы должны взять и возьмем.

С этими словами он закрыл папку, сделал шаг с трибуны и… двое в черных костюмах, подскочившие к нему, едва-едва удержали его в вертикальном положении и проводили на место – с искаженным лицом и негнущимися в коленях ногами. Это был, кстати сказать, тот самый пленум, на котором Горбачева избрали членом политбюро.

И вот, наконец, первая личная встреча.

Одна за другой стали выходить главы его воспоминаний – «Малая земля», «Целина» и так далее, которые, как всем было известно, он не писал, потому что всем опять же хорошо было известно, кто их на самом деле сочинял. Злые языки задавались даже вопросом, а читал ли он их. Я, по крайней мере, находясь однажды в кабинете у будущего генсека Черненко, который тогда был всего лишь заведующим так называемым общим отделом, слышал, как он говорил кому-то по телефону, скорее всего бригадиру творческого коллектива, каковым, говорят, являлся Замятин:

– Леонид Ильич посмотрел. Посмотрел. – У него была такая привычка повторять два-три раза подряд то или иное слово. – Ему понравилось.

Я невольно вспомнил проект его замечаний по проекту его же речи. Появилась мода на издание этих произведений за рубежом. Издательства «братских социалистических стран», скорее всего, выполняли волю своего партийного руководства, которое рассчитывало, что в порядке взаимной вежливости и их многотомные труды появятся в Советском Союзе, что, кстати, и происходило.

Западные издатели, скорее всего, рассчитывали побаловать своих читателей советской экзотикой. Курьезом из-за «железного занавеса». А заодно и заполучить принцип наибольшего благоприятствования в отношениях с советскими коллегами.

После создания ВААП все запросы поступали к нам, мы же и подписывали контракты, получая, как полагалось по закону, согласие авторов.

И вот один из таких издателей, тогда еще мало кому известный Роберт Максвелл, приехал в Москву с сигнальным экземпляром «Малой земли» и спросил меня, нельзя ли как-то сделать так, чтобы лично вручить книгу автору.

Не питая особых надежд, я позвонил Черненко. Меня с ним еще раньше познакомил уже знакомый читателю Женя Самотейкин, охарактеризовав Константина Устиновича как толкового и перспективного мужика, который, мол, тебе может пригодиться при очередных наскоках, наездах, как выразились бы мы сегодня. Черненко был известен в наших номенклатурных кругах еще и тем, что, в отличие от других партийных бонз, всегда сам брал трубку правительственной вертушки, когда находился в кабинете. Проинструктированный Женей помощник Черненко дал мне сигнал:

– Звоните. У себя.

Я позвонил, и Черненко, не дослушав, буркнул:

– Приводи, протолкнем, – и повесил трубку, оставив меня в недоумении относительно того, что же делать дальше.

Через какое-то время снова позвонил помощник, и, поинтересовавшись, сколько дней собирается пробыть Максвелл в Москве, сказал:

– Держите вашего Максвелла под рукой.

Два дня мы жили в напряжении. Максвелл обивал этажи агентства. На третий день Черненко позвонил сам:

– Приезжай с ним. Примет. В Кремль.

– Когда? – торопливо спросил я.

– Сейчас. Номер машины сообщи помощнику. И снова трубку на рычаг.

Мы поехали. В Боровицких воротах нам откозыряли часовые. За стенами Кремля постовые милиционеры своими жезлами указывали водителю дальнейший маршрут. Во мгновение ока мы оказались у подъезда, который, как я узнал позже, еще со сталинских времен, если не раньше, называется «Крылечко». Минуя один пост за другим, поднялись на какой-то этаж и оказались в приемной Брежнева, который в ту пору был уже и председателем Президиума Верховного Совета СССР. Я огляделся. В приемной, кроме секретаря, сидевшего за столом, уставленным телефонными аппаратами всех мастей, и прикрепленного, так называли охранников, не было никого.

«А как же быть с переводчиком?» – подумал я.

Мой английский был тогда не многим лучше ломаного русского Роберта.

Но дверь в «главный кабинет страны» уже приоткрылась, и секретарь пригласил нас проходить. Хозяин, в темном костюме, белоснежной рубашке и при галстуке, сидел в торце длинного стола для заседаний. Перед ним лежали три с иголочки книги в броских суперах – экземпляры, привезенные Максвеллом из Оксфорда и переданные заблаговременно в секретариат генсека.

– Вот, – сказал Брежнев, который, опираясь на руки, с трудом приподнял со стула свое грузное туловище, – вот как ваши книги у нас издают.

Видавший виды Максвелл растерянно посмотрел на меня. Я постарался сказать ему глазами – не подавай вида. И он, моментально оправившсь, загудел на своем «ломаном» о том, какая это великая честь… И как важно, чтобы на Западе…

Брежнев, заняв снова свое место на стуле, молча и сосредоточенно кивал, но, казалось, думал о чем-то своем.

Когда Роберт замолк, точнее сказать, иссяк, Брежнев снова поднялся, теперь уже оторвав руки от стола, и двинулся к ближайшей стене, где, как я успел разглядеть, висел его чуть ли не в натуральный рост цветной фотопортрет – в мундире маршала и с грудью, увешанной от шеи до чресел звездами и орденами, среди которых выделялся орден Победы.

– Во-о! – сказал хозяин кабинета, округлив губы, и рукой обвел по картинке все это богатство. – Во сколько! – добавил он для ясности.

Мы с Максвеллом больше уже не смотрели друг на друга. Только усиленно кивали и издавали какие-то нечленораздельные звуки, которые при желании можно было принять за восхищение. Но и этого не требовалось, так как хозяин кабинета, кажется, уже забыл о нашем существовании. Он продолжал пристально вглядываться в свой портрет.

Дверь в кабинет приоткрылась, мы поняли намек и с облегчением начали прощаться.

Дар речи к Максвеллу вернулся, когда мы уже сидели в машине.

– Секретари Дженерел выглядит… – с вопросительной нотой протянул он, заглянув мне в глаза… И, уловив в них предостережение, закончил сочным, гулким баритоном на двух языках: – Вандерфул, вандерфул. Прекрасн-о-о!..

Последняя моя встреча с генсеком, на этот раз уж буквально с глазу на глаз, состоялась за два с половиной месяца до его смерти и за три дня до моего отъезда в Стокгольм, куда я был назначен послом.