Не доезжая Торга, Олег Иваныч свернул на Пробойную. Солнце уже поднялось, пожелтело, ухмылялось въедливо — ужо, мол, к обеду пожарю, ждите! Народу на улицах встречалось все больше, уже и не только торговцы-разносчики-мастеровые, но и поважнее люди попадались — купцы Ивановской сотни, что с немцами да шведами торговали, и даже полтора боярина на пути встретилось. Полтора — это потому как с одним-то боярином самолично раскланялся Олег Иваныч, а вот с другим… А вот с другим — другая штука вышла. Видел тот боярин очень хорошо Феофилактова человека служилого, однако сам не показывался — средь яблонь хоронился-прятался за оградою усадьбы своей собственной, что на пути Олега оказалася, — на улице Пробойной, не доходя Федоровского ручья. Рядом с боярином, средь листвы густой, и второй скрывался — старый знакомец — плюгавый такой мужичонка с бороденкой козлиной. Все кивал в Олегову сторону да знай нашептывал что-то боярину, покуда не скрылся Олег Иваныч из виду, за ручей проехавши. Отошел тогда боярин от ограды, почесал бородку щегольскую, задумался. Красив был боярин, лицом пригож и собою статен, одно плохое — глаза: серо-голубые да неживые какие-то, словно у снулой рыбы, так на людей смотрят, вроде и нет их тут, людей-то. Нехорошие глаза были у боярина, словно бы оловянные, да и душа, надо сказать, глазам вполне соответствовала.

Миновав длинные стены боярской усадьбы, Олег Иваныч переехал по мостику Федоровский ручей и оказался на Большой Московской дороге — главной улице Плотницкого конца, населенного мастеровым людом. Разные были мастеровые — кузнецы-бронники-щитники — у кого одна кузня да курная избенка, а у кого и хоромины под стать боярским. Кто клиента-заказчика ждать замучится, а к кому и в очередь выстраиваются, сделай, мол, мастер-ста, а уж за нами не заржавеет. К таким-то мастерам и относился оружейник Анкудеев Никита. Не просто Никита — Никита Тимофеевич! Мастер был знатный, кудесник, а не мастер, по словам ганзейцев, — пока был еще их двор на Новеграде — ничуть не хуже мастеров нюрнбергских Никита Анкудеев был, не хуже, а может, еще и получше. Усадьба его на Щитной улице — еловыми бревнами мощена, тыном крепким ограждена. Две кузни, амбары. Изба — не изба, хоромы двухэтажные, каменные. Как трудился Никита — так и жил, вот уж кому по труду и честь. Три дочки у мастера — о том знал Олег — за важных людей замуж выданы, хоть не за бояр, да за «житьих», не за шильников каких ненадобных, у кого шиш в кармане да вошь на аркане.

Перед воротами спешился Олег Иваныч, постучал вежливо. Да его уж и так заметили — распахнули ворота, ученик-служка конька каурого под уздцы взял, отвел к конюшне, овсом потчевал. Сам хозяин из кузни вышел — кому надо, знали уже в Новгороде Олега Иваныча — фартук одернул, в поклоне склонился, кивнул помощникам — притащили кваску ледяного. Поклонился и гость, испил кваску, похвалил, о здоровье сведался, потом и к делу…

Усмехнулся в усы Никита-Мастер, самолично вручил заказанное — «в гишпаньских землях эспадой прозываемую». Руки за спину заложил, прищурился хитровато — как-то оценят его рукоделие?

Одного взгляда хватило Олегу Иванычу, чтоб восхищенно присвистнуть. Не шпага получилась — птица! Легка, прочна, удобна — словно по руке его кована. Эфес узорчатый чернен, серебром тронут, клинок хладен и светл, на подошве клеймо — «Никита Анкудинъ Ковалъ». Да уж, мастерство оружейника того стоило, чтоб навек запечатленным быть. Хоть и недешево обошлась Олегу шпага — да уж тут тот случай, когда никаких денег не жаль.

Слова вспомнились: «Шпагу нужно держать, как птицу. Сильно сожмешь — задушишь, слабо — улетит…»

Алле! Взрезала воздух холодная сталь — с ходу несколько приемов провел Олег — не забыл еще, оказывается, «где мои семнадцать лет». Полетели с деревьев срезанные — словно бритвой — ветки. Никита-Мастер и подмастерья его взглянули на заказчика с уважением.

— Видно, живал ты и во фряжских землях, — молвил Никита. — Ишь как раскорячился-то… Олешка, неси ножны.

Ножны. Тоже черные, с серебром. Шпагу в ножны. Ножны к поясу. Вот так. Ну-ка, теперь суньтесь, шильники! Шпага в умелых руках — это вам не кистень.

Пришпорив коня, Олег Иваныч, поднимая пыль, поскакал вдоль по Щитной. Московская дорога… Федоровский ручей — интересно, если б моста не было, перескочил бы с маху? Боярская усадьба — видно, богатый боярин-то. Пробойная. Тоже кузни да оружейники. Ивановская. Большая шестиугольная башня, напротив — деревья — Соловецкий сад. Вот и Торг.

— Пироги, пироги с зайчатиной!

— Квас, квасок, налетай на глоток!

— Селедка, селедка любекская, во рту тает!

— Пироги, пироги! С грибами, с визигой, с икоркою!

— А вот кому сбитень! Попробуй сбитня, боярин, век такого не пивал!

Отмахиваясь от надоедливых разносчиков, Олег Иваныч проехал к Волховскому мосту. Шедшая по мосту навстречу толпа мужиков что-то сердито кричала. Требовала освободить каких-то плесковичей. Под мостом в седых водах горело солнце, ветер разносил холодные брызги, в небе сварливо кричали чайки.

Эх, хорошо! Свежо, прохладно. Однако солнце-то уже припекать начинает.

Вот и Детинец. Владычный двор.

Перекрестившись на купола Софьи, Олег Иваныч спрыгнул с лошади у Грановитой палаты. Сунул поводья стражнику, спросил про Феофилакта. Приехал уже игумен, поутру ранехонько, сейчас с владыкой беседует — плох владыка-то, немощен — «господина Олега», как приедет, обождать просили.

Что ж, обождать — так обождать. Поправив на поясе шпагу, Олег Иваныч вошел в сумрачную прохладу палаты.

Феофилакт появился внезапно, кивнул страже, чтоб вышли, уселся напротив Олега на лавку, посмотрел внимательно.

— Задание будет тебе, Иваныч, скорое!

Олег кивнул, скорое так скорое, он вообще в последнее время не волокитничал, не то что раньше, в Н-ском РОВД дознавателем. Да и там-то — только потому, что дел выходило уж слишком много, никак не справиться, потому приходилось какие херить, а какие — продлевать раза по два.

— Видал ли, господине, что дивного, покуда сюда шел?

Хм… Дивного? Задумался Олег Иваныч. Да ничего вроде такого и не было, дивного. Ну, народишко только на мосту попался малость ушибленный — с утра уж митинговали за каких-то плесковичей.

— То верно, Иваныч, — покивал игумен, видно, попал Олег своим предположением в самую точку. — Месяц уж как, а то и поболе, худые мужики, шильники, речи ведут предерзкие супротив Ионы-владыки: ослобоните, мол, плесковичей, братиев наших, ино сами ослобоним!

— А что за плесковичи, отче Феофилакт?

— Будто не ведаешь? — игумен прищурился. — Впрочем, можешь и не ведать. По зиме еще, а то и ранее, кинули во Пскове наших купцов в поруб — якобы не купцы это, а соглядатаи. За сим начали плесковичи Иону-владыку ругать препогано, словно силу какую почуяли. Думаю, московитскую. Ох, не зря людишки московские во Псков зачастили, ох, не на радость Новгороду Великому, на горе! Вот владыко и приказал хватать плесковичей. И посейчас они в порубе владычном. Давно сидят, ироды. И вот смекай, Иваныч, сидели-сидели плесковичи в порубе, никому до них и дел никаких не было, а тут вдруг как припекло! Уж седмиц шесть ползут по Новгороду слухи поганые, да шильники Иону ругают всяко, да и не только Иону, а и весь Господин Великий Новгород. За плесковичей та заступа… Смекаешь?