Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да нет, честно! Я кое-что другое имел в виду.
— А что касается этой инфантильной и совершенно необязательной непристойности, этой сцены с раздеванием перед… и дело не просто в том, что ты настолько лишен вкуса, лишен малейшего понимания того, как тебе повезло, что ты можешь хоть как-то видеть меня, не говоря уже о том, чтобы меня касаться, и… безнадежно! Я умываю руки. — Она продолжает, не останавливаясь. — Стоит мне только подумать о бесконечных часах, которые я… и над тем, что… наверное, я просто сошла с ума. — Он открывает рот, пытаясь что-то сказать, но она торопливо продолжает: — Двадцать минут назад все могло прийти к абсолютно счастливому концу. — Он осторожно подносит ладонь к подбородку. — До этого. Когда я просила тебя позволить мне посидеть у тебя на коленях.
— Тебе просто надо было доказать, кто здесь главный.
— Если бы тебе медведь на ухо не наступил и ты был бы способен различать тончайшие языковые нюансы, ты заметил бы, что я употребила выражение «приласкать и поцеловать», несомненно сентиментальное и весьма избитое, но тем не менее вполне в данном контексте знаковое, во всяком случае в кругах лингвистически умудренных, к каковым мы, по всей видимости, и принадлежим.
— Я заметил.
— Когда женщины говорят это, они хотят выразить свою нежную привязанность. — Она мрачно смотрит на него. — Полагаю, ты не распознал бы оливковую ветвь, даже если бы сидел в саду среди олив.
Он откидывается на спину и снова растягивается на старом розовом ковре, закинув руки за голову; глядит вверх, прямо ей в глаза:
— Твой стилистически весьма интересный синопсис данного сюжета имеет лишь один недостаток: в нем ничего не сказано о том, что ты нарочно выбрала такой момент, когда я не мог не отказать тебе.
— Отвергаю это утверждение целиком и полностью. На самом деле это был такой момент, когда от тебя требовался лишь скачок воображения.
— Сквозь твой обруч.
Она подходит на шаг ближе и яростно взирает на него, скрестив руки поверх белого халата.
— Послушай, Майлз, пора нам кое-что как следует прояснить. Раз уж ты так точно сравнил себя с дрессированным псом, так и быть, приму участие в дурацкой игре — я спускаю тебя с поводка. Я понимаю — инфантильный ум должен каким-то образом высвобождать нецеленаправленную энергию. Но все эти роли, все эти шуточки, необходимость делать вид, что я даже и не слышала о Цветане Тодорове и о герменевтике, о диегезисе и деконструктивизме[91], — со всем этим теперь покончено. Когда речь идет о литературных проблемах, требующих истинной зрелости и опыта, как, например, конец произведения, решаю я. Это ясно?
— Да, доктор.
— И можешь избавить меня от твоего сарказма. Должна напомнить, что ты всего лишь абсолютно случайное и преходящее биологическое явленьице и что…
— Что я такое?!
— Ты слышал. Микроскопическое ничтожество, амебоподобный трутень, трупная муха, заблудившаяся в полете сквозь неизмеримый зал вечности. Тогда как я — архетип женщины, наделенный архетипическим здравым смыслом, развивавшимся на протяжении многих тысячелетий архетипическим пониманием высших ценностей. Сверх всего этого, тебе, как и мне, прекрасно известно, что мое физическое присутствие здесь абсолютно иллюзорно и является всего-навсего эпифеноменом, результатом определенных электрохимических реакций, происходящих в правой и, если хочешь знать, патологически гипертрофированной доле твоего мозга. Более того, — она останавливается, чтобы перевести дух, — ну-ка убери руку с моей щиколотки!
— Да мне просто интересно знать, есть ли у архетипов щиколотки.
— Только попробуй поднять руку повыше, получишь здоровенный пинок. Какого еще не получал.
Он убирает руку.
— Итак, ты говорила…
— Вопреки твоим слишком ощутимым недостаткам и несоответствиям, я все-таки сохраняла слабую надежду, что в один прекрасный день ты сможешь — с моей помощью — осознать, что самое малое, чем ваш эгоистичный, самонадеянный и надоедно-животный пол обязан моему полу за все его прошлые…
— Ради Бога, не начинай все сначала!
— …жестокости, — это немного нежной привязанности, когда мы об этом просим.
— То есть требуется перетрах?
Она опускает голову, меряя его пристальным взглядом, потом очень медленно направляет в его сторону обвиняющий палец, словно пистолет, курок которого она вот-вот готова спустить:
— Майлз, я тебя предупреждаю. Ты на самом краю пропасти.
— Тогда я беру обратно этот вульгаризм.
— Я сказала, что мне необходимо?
— Нежная привязанность. Постараюсь в следующий раз не забыть.
Она решительно скрещивает на груди руки и глядит на дальнюю стену комнаты.
— Между прочим, пока шла та последняя сцена, я приняла решение. Следующего раза не будет.
Тиканье часов с кукушкой звучит особенно громко в тишине, спровоцированной этим «указом». Губы Майлза расплываются в улыбке.
— Кто это сказал?
— Я это сказала.
— Как ты только что изволила меня проинформировать, на самом деле ты вовсе не стоишь здесь надо мной — ты у меня в голове. Мне не совсем ясно, каким образом любое решение по поводу нашего совместного будущего может зависеть от тебя одной.
Она бросает на него быстрый проницательный взгляд. В глазах его, в его улыбке светится нескрываемое самодовольное ехидство. Однако никогда еще за всю долгую историю своего существования, подобная улыбка не стиралась с лица с такой быстротой. Несколько мгновений он способен издавать только слабое кряканье, затем резко садится, широко раскрыв от удивления рот. Из положения сидя он поднимается на колени, яростно водя руками в пустом пространстве, которое только что, пару секунд назад, заполняла она. Она бесследно исчезла. Он встает на ноги, в отчаянии снова ощупывая руками воздух вокруг себя. Поспешно оглядывает палату, приседает, чтобы заглянуть под кровать, потом снова оглядывает замкнутое серыми стенами пространство.
— О Господи!
Он решительно шагает к двери, рывком отворяет ее, только чтобы вновь увидеть ту же самую палату, вход в которую загораживает его собственное отчаянное лицо, венчающее фигуру его оставшегося в одиночестве двойника. Закрыв дверь, он прислоняется к ней спиной и пристально вглядывается в кровать. Мгновение спустя он поднимает левую руку и со всей силы щиплет себя за кисть пальцами правой. Снова оглядывает комнату. Наконец сдавшись, он сглатывает ком в горле, откашливается. Голос его обретает странный, полувопросительный-полуумоляющий тон: