— Где же это?

Помешкав, голос отвечает:

— В Лондоне. Только ничего не вышла.

— Почему?

— Это совершенно к делу не относится. — Он не произносит ни слова. — Ну если тебе так уж необходимо знать, по какой-то совершенно нелепой причуде он переоделся клерком из бюро по продаже домов. Надел идиотскую шляпу, одолженную у текстильного миллионщика. Мне было скучно, я устала, а он, откровенно говоря… ну это не важно. В конце концов, весь раскрасневшись, но по-прежнему нерешительно, он на меня набросился. И на прощание поцеловал весьма снисходительно. Уверена, ты бы тоже так сделал, если бы я дала тебе хоть малейшую возможность. Не надейся и не жди.

— Слушай, почему бы тебе не взяться писать мемуары? Очень советую.

— Одно могу тебе сказать. Если я бы и взялась их писать, то лишь для того, чтобы поведать правду о таких, как ты. Если хочешь знать, отчего ты абсолютный ноль в сексе и почему обаяния у тебя как у корзины с грязным бельем, так это потому, что — подобно всем мужикам твоего склада — ты ни на йоту не приблизился к пониманию женского интеллекта. Все вы думаете, что мы только и способны падать к вашим ногам, раскрыв…

— Продолжай, продолжай! — Он садится прямо. — Всего минуту назад ты…

— Как характерно! Типичный аргумент из полицейского досье, который так обожает моя старшая сестрица-ханжа. Если она чувствовала это вчера, то должна чувствовать то же самое и сегодня. Что же такое, по-твоему, освобожденность?

— Во всяком случае, не логика. Это уж точно.

— Так и знала, что ты это скажешь. А тебе, с твоим жалким мужским умишком, никогда не приходило в голову, что логика — как ты это называешь — всего-навсего эквивалент психологического «пояса невинности»? К чему, по-твоему, пришел бы весь этот мир, если бы мы все, от начала начал, рядились в одну лишь логику и больше ничего не знали? Так и ползали бы в том до тошноты надоевшем саду. Пари держу, этот слюнтяй всех веков и народов и есть твой самый любимый герой. Свел жену с ума скукой домашнего существования. Не позволял ей даже тряпки себе покупать время от времени. Да любая женщина тебе скажет, чего тот змей добивался. Просто он с задачей не справился.

— А не могли бы мы вернуться к конкретной теме? Всего минуту назад ты…

— Я пыталась вдолбить в твою тупую голову, что я не просто стала для тебя невидимой, я всегда была для тебя невидимой. Все, что ты видел во мне, было лишь тем, что тебе хотелось видеть. Метафорически же все, что ты видел, сводилось вот к этому.

Неожиданно и странно, на расстоянии примерно трех футов от двери, футах в пяти над полом, в воздухе возникает поднятый вверх изящный мизинец; но почти в тот же момент, как он успевает его разглядеть, мизинец исчезает.

— Ну, я могу представить себе другую часть твоего анатомического строения, которая гораздо ярче — просто чертовски ярко! — могла бы выразить твою суть. В Древней Греции она называлась «дельта».

— Отвратительная дешевка!

— Зато точно.

— Запрещаю тебе говорить. Ни слова больше! Кто ты такой? Разложившийся наемный писака десятого разряда. Недаром «Таймс» в «Литературном приложении» пишет, что ты — оскорбление, брошенное в лицо серьезной английской литературе.

— А я, между прочим, считаю это одним из величайших комплиментов в свой адрес!

— Еще бы! Ведь это единственное признание твоей исключительности!

Молчание. Он снова откидывается на локте, опускает глаза, разглядывает кровать.

— По крайней мере ты все-таки кое-что для меня сделала. Я смог осознать, что эволюция совершенно сошла с ума, который и так-то был у нее далеко не в лучшей форме, когда вовлекла женщин в эволюционный процесс.

— И извлекла тебя из лона одной из них.

— За что вы вечно отыгрываетесь на нас, устраивая в отместку низкие и злобные трюки.

— А вы — невинные и белокрылые, славные своим неприятием насилия мужчины, ни сном ни духом ни о чем таком и представления не имели!

— Пока вы нас не обучили.

— Не молчи. Продолжай, не смущаясь. За тобой плотными рядами стоят твои сторонники с диагностированной и сертифицированной мужской паранойей.

Он грозит вытянутым пальцем в сторону двери:

— Вот что я тебе скажу. Даже если бы Клеопатра, твоя тетка с Кипра, и Елена Троянская вместе воплотились в тебе одной и стояли бы там, возле двери, я бы на тебя и смотреть не стал, не то чтобы тебя коснуться!

— Тебе незачем беспокоиться! Я скорее предпочла бы, чтобы меня стая орангутанов изнасиловала!

— Меня это вовсе не удивляет.

— Мне приходилось встречать всяких презренных…

— А также бедных долбаных орангутанов!

Молчание.

— Если ты хоть на миг вообразил себе, что это тебе так вот сойдет…

— А если ты думаешь, что я не согласился бы лучше не знать ни одной буквы алфавита, чем снова оказаться с тобой в одном помещении…

— Если бы ты даже пополз на коленях отсюда прямо в вечность, моля о прощении, я ни за что тебя не простила бы.

— А если бы ты поползла на коленях оттуда сюда, я тебя тоже не простил бы.

— Я тебя ненавижу!

— И вполовину не так сильно, как я тебя.

— Ну уж нет! Ведь я способна ненавидеть как женщина.

— Которая ни одну мысль в голове не может удержать дольше, чем на пять минут.

— Нет может. Про такое дерьмо, как ты.

Он вдруг улыбается, опять садится на кровати совершенно прямо и засовывает руки в карманы халата.

— Я раскусил твою игру, милая моя женщина.

— Не смей называть меня твоей милой женщиной!

— Я прекрасно знаю, почему ты на самом деле стала невидимой.

Снова наступает молчание. Он легонько и чуть насмешливо манит ее пальцем:

— Ну иди, иди сюда. Я же знаю — ты не сможешь устоять перед яблоком. Хоть ты всего лишь архетип.

В комнате по-прежнему царит тишина. Наконец от двери звучит краткий вопрос:

— Почему?

— Потому что, если бы ты не была невидимой, я обвел бы тебя вокруг самого маленького моего пальца в считанные минуты. — И он поднимает вверх собственный мизинец.

С минуту в комнате стоит напряженная тишина; затем от двери раздается звук, не поддающийся передаче с помощью алфавита — греческого ли, или английского, не важно: что-то вроде «урргхх» или «арргхх», одновременно очень глубокого и более высокого тона; может показаться, что кому-то медленно режут горло или у кого-то выжигают душу; что чье-то терпение выходит за пределы всяческого терпения, боль — за пределы нестерпимой боли. Звук раздается близко, но в то же время будто бы исходит из самых дальних глубин вселенной, исторгнут из запредельной и в то же самое время глубочайшей внутренней сути одушевленного существа, из самой сути его страдания. Будь здесь третий слушатель, особенно из тех, кто знаком с не очень-то оптимистической теорией касательно природы космоса, то есть с идеей, что в один прекрасный день наступит коллапс вселенной, спасшейся от ужаса перед собственной, постоянно повторяющейся глупой тщетой, этот звук показался бы ему не только вполне оправданным, но и берущим за душу. Однако мужчина на кровати меж простеганных серых стен совершенно явно и несколько цинично забавляется, не испытывая никаких особых чувств по поводу этого то ли стона, то ли предсмертного хрипа, спровоцированного им самим.