— Просили сегодня вечером нанести визит в его дом, — проговорила служанка, обряженная в чёрное платье и накрахмаленный белый чепчик.

— Спасибо.

Женщина скупо улыбнулась и удалилась. Семинарист же обронил, одобрительно глянув в мою сторону:

— Кажется, вам удалось заинтересовать графа.

— Кажется, — хмуро протянул я, не зная чего ждать от этой встречи. Чернов себе на уме и явно ради чего-то проверял меня. И как он вообще узнал, что я обитаю в доме Кантовых? Хотя, с его-то возможностями…

— Сударь, — прервал мои мысли Лука, скользнув взглядом по моим грязным, прожжённым шмоткам. — Пойдёмте, подыщем вам одежду вместо этой. Надеюсь, в моём скромном гардеробе ещё что-то осталось, что может прийтись вам впору.

Мы поднялись в комнату семинариста и принялись шарить по пыльным платяным шкафам, где уже с большим комфортом обустроилась моль. Недолгие поиски дали нам кое-какую одежонку, которую я надел после того, как посетил ванную комнату. Сюртук жал в плечах и оказался, как и предыдущий, коротковат в рукавах. Однако штаны и рубашка были вполне подходящими мне по размеру. Котелок же пришлось брать из запасов Анатолия Юльевича.

Лука тоже переоделся, а затем мы покинули особняк, даже не став обедать, поскольку Всеволод страшно жаждал нас увидеть. И уже практически возле самого дома нам посчастливилось поймать извозчика. Мы забрались в его облезлую карету и поехали в сторону квартиры Астафьевых. Она прописалась за пределами элитного центра города, но всё же не на окраине.

Пока мы ехали к ней, я успел полюбоваться многолюдной набережной и разводными мостами. А потом карета миновала сидящего на ящике юного чистильщика обуви и нырнула во двор-колодец. Тут мы покинули транспорт и вошли в подъезд с чёрной чугунной лестницей, могущей похвастаться затейливыми перилами.

— Третий этаж, сударь Андрей, — проронил Лука и смахнул со лба пот, выступивший от волнения. Ему ведь предстояло сообщить вспыльчивому Всеволоду, что Илья Макарович погиб.

— Идёмте. И это… я вас, ежели чего, поддержу.

Семинарист благодарно кивнул мне, поднялся на нужный этаж и подошёл к двери с медными цифрами. Занёс кулак, но стучать ему не пришлось. Дверь резко распахнулась, и перед нами предстал всклокоченный Всеволод с горящими глазами и лихорадочным румянцем на щеках.

— Почему не привезли Илью Макаровича? С ним всё в порядке?

— С Гатью до сих пор нет связи, — донёсся из глубины квартиры голос старшего Кантова. — Мне с большим трудом удалось удержать Всеволода от поездки в Гать. Он всю ночь переживал. Не выспался, бедолага. Лаврентий-то до сих пор в полиции, но там хоть безопасно. А вот за Илью Макаровича боязно было. Ну, сказывайте уже, что с ним?

За широкой спиной Астафьева показался Анатолий Юльевич. И его потрёпанный вид говорил о том, что он тоже спал отнюдь не сном праведника.

— Эм-м-м, — замычал Лука, сглотнул и вдруг спросил у отца: — Папенька, а вы ведь, по своему обыкновению, прихватили с собой фляжечку с бурбоном?

— Хм, конечно прихватил. Я без неё из дома не выхожу, — самодовольно усмехнулся тот и удивлённо глянул на страшно побледневшего Всеволода. Он схватился за голову, ударился спиной о бело-зелёные обои и скользнул по стене на пол, где стояла обувь.

— Как… как это произошло? — с трудом выдавил Астафьев, уставившись невидящим взором в полированную дверцу шкафа для верхней одежды.

— Наверное, об этом лучше поведать не в прихожей, — мрачно произнёс семинарист и наконец-то переступил порог.

— Батюшки святы! — дошло и до старшего Кантова, что произошло.

Он тут же вытащил из кармана халата серебряную фляжку, свернул крышку и сделал несколько долгих глотков. Потом подумал секунду, всосал ещё немного бурбона и торопливо подошёл к Всеволоду. Они вместе с сыном подняли его и точно пьяного повели по короткому коридору. А я закрыл дверь, разулся и следом за ними поскрипел пошарканным паркетом.

Кантовы усадили Всеволода в мягкое кресло, а сами присели на белые резные стулья, примостившиеся возле такого же белого, резного обеденного стола.

Я тоже уселся на стул, снял затемнённые очки и покосился на настенные часы с кукушкой. Только их мерное тиканье нарушало гробовую тишину, воцарившуюся в комнате, в которую через два забранных тюлями окна пугливо проникал тусклый солнечный свет. В нём танцевали пылинки и порой мелькала муха.

И прошло не меньше минуты, прежде чем Всеволод разлепил бескровные губы:

— Рассказывай, Лука.

— Кхам, кхам, — покашлял парень в кулак и протянул руку к отцу. Тот сразу всё понял и передал ему фляжку. Семинарист сделал несколько глотков и вопросительно глянул на меня. Я отрицательно покачал головой. Тогда он вернул фляжку папеньке и принялся глухо рассказывать.

Лука вообще нигде не покривил душой. Поведал Всеволоду и отцу всё от корки до корки. Даже в конце упомянул ворон над Чернолесьем, хотя этот феномен совсем не имел никакого отношения к смерти Ильи Макаровича.

— Значит, ежели бы не Андрей, то они бы и тебя убили, Лука?! — взволнованно произнёс Анатолий Юльевич. — И это после того, как я уже лишился дочери? Нет, я бы не пережил такого удара. Искренне благодарю вас, сударь Андрей!

— Не за что, — скомкано ответил я.

— Вы не лишились дочери, дядя, — хмуро выдал Всеволод, играя желваками. — Мы найдём её. Но сперва… сперва разберёмся с Петровыми.

— Андрей предлагает обратиться в полицию, раз она уже втянута, — проговорил семинарист.

— Андрей! Андрей! Только и слышно Андрей! — взорвался Астафьев и зло глянул на меня. — Кто он нам? Никто! Дед по доброте душевной пригрел его, а теперь деда не стало. А ваш Андрей лжёт через слово! Оказывается, у него была двенадцатая ступень!

— Дык Илья Петрович и сказал мне, чтобы я держал язык за зубами.

— Конечно! На мертвеца можно валить всё что угодно! Ещё скажи, что он просил тебя стать мостиком между нами и Петровыми!

— Ты не прав, Всеволод, — нахмурил изломанные брови Лука. — Может Илья Макарович и не просил Андрея стать мостиком, но перед смертью он шептал, что хотел взять его в семью, а потом молил помочь закончить эту войну с Петровыми.

— Не нужна мне его помощь! — рыкнул Всеволод.

— А Лаврентию тоже не нужна? — холодно спросил я, откинувшись на спинку стула. — Или ты думаешь только о себе?

— Господа! —