Турецкому приходилось и прежде посещать подобные богоугодные заведения, но объезд трех больниц за день (четыре других он повесил на оперативников Грязнова) дался непросто.

…Психиатрическая больница имени Гиляровского (так сказать, «Москва и москвичи»), дислоцировавшаяся на улице Матросская тишина, 20, превзошла все ожидания. Контраст отдельных помещений для содержания различных контингентов больных был невероятным. От фактически лагерных бараков до индивидуальных роскошных апартаментов.

После двух предыдущих психушек надежд на легальный способ добычи информации уже не было никаких, и Турецкий для разнообразия представился агентом страховой компании заместителю главврача клиники по кадрам и хозчасти – матерый рыжий дядька лет пятидесяти стремительно поглощал обед, судя по всему, из «Макдональдса» возле метро «Сокольники». Типичный отставник или бывший вохровец чувствовал себя в этой должности на месте и напоминал сонного буль-терьера. С таким субчиком главное было выбрать нужную тактику.

– Видите ли, возникла незаурядная ситуация. Умерла мать моего клиента, и, по условиям контракта, наша компания обязана выплатить соответствующие компенсационные суммы, – Турецкий внутренне содрогнулся, – всем инстанциям, последовательно содержавшим моего клиента.

– Ничего не понимаю, – сознался «буль-терьер», проглатывая остатки гамбургера. – Вы говорите о деньгах? Разве мы кому-то что-то должны?!

– Напротив, это ваша больница получит некоторую сумму…

– О… И что для этого нужно?

– Соответствующие документы моего клиента: история болезни и прочее.

«Буль– терьер» завелся с полуоборота и умчался искать бумаги.

Турецкий вспомнил один из знаменитых законов Мерфи: искомый объект всегда лежит в стопке последним. И почему он спланировал свои поиски так, что эта больница оказалась последней? Почему не поставил ее в начало списка? Хотя нет, он вспомнил, что в приложении к закону говорится: невозможно ускорить поиски путем переворачивания стопки, поскольку искомый объект при любых условиях лежит последним.

Через двадцать шесть минут ожесточенных поисков выяснилось, что больной В. К. Ширинбаев, находившийся в стационаре клиники им. Гиляровского на протяжении последних пяти лет (то есть с момента достижения совершеннолетия), с ведома и по настоянию своего опекуна две недели назад был перевезен в частную клинику с соблюдением всех необходимых требований.

Турецкий рассчитывал в первую очередь раздобыть копию свидетельства об установлении опеки, – в историю болезни многолетнего стационарного больного психушки неминуемо подшивают все относящиеся к нему бумаги, – но здесь его постигла неудача. «Буль-терьер» сам был шокирован, если такое слово к нему подходило: история болезни мистическим образом исчезла.

– А можно найти его лечащего врача или хотя бы персонал, который присутствовал, когда забирали Ширинбаева? – Турецкий уже начинал терять терпение. – Мне необходимо знать, где находится мой клиент и непременно переговорить с его опекуном. Боюсь, – он внутренне ухмыльнулся, – без этого мы не сможем организовать решение всех финансовых вопросов. Утром, знаете ли, стулья, вечером – деньги.

«Буль– терьер» занервничал и обещал всенепременно разобраться с загадочным исчезновением больного и сразу же связаться со страховым агентом, как, кстати, его фамилия?

– Персидский Борис Александрович, – глазом не моргнув представился Турецкий и оставил свой домашний телефон.

– Какое совпадение, – искренне обрадовался «буль-терьер», – у меня кот такой же.

Выходя из административного корпуса, он обратил внимание на знакомую как будто высокую фигуру мужчины в пальто, выходящего из черной служебной «Волги». Ба, да это же Уткин, сам председатель Верховного суда! А что это он тут делает, интересно? Впрочем, мало ли у людей проблем со своим здоровьем. И со здоровьем родственников. И родственников родственников.

Близко знакомы они никогда не были, так, сталкивались пару раз на межведомственных заседаниях. Уткин скользнул взглядом по Турецкому и рассеянно кивнул.

Мы едем на метро, и мама на меня сердится. А зачем сердиться, я никому ничего не скажу. У меня теперь женская солидарность началась. Мне ведь уже пять лет. А солидарность – это когда люди все вместе против кого-то дружат. Раньше я этого не знала, а однажды папа хотел повести нас с мамой в цирк, а мы в один голос начали кричать, что в цирк не хотим, а хотим в зоопарк. И тогда он сказал, что у нас женская солидарность.

Я все уже давно поняла. Что с мамой что-то неправильное случилось. Папа не замечал, а я заметила. Раньше мама никогда дома на пианино не играла, только если праздник или когда я просила спеть мне песенку, а теперь каждый вечер садится и играет что-то грустное, а глаза у нее добрые, феевские (в мультике про Золушку у феи были такие же). А когда я прошу поиграть со мной, как будто не слышит и говорит все время что-то невпопад.

А вчера мама принесла цветы и поставила их в спальне. А раньше всегда на стол ставила. А когда папа спросил, кто ей их подарил, сказала, что мальчик один, которого она музыке учит, только я думаю, что это не мальчик, а кто-то другой.

Я очень люблю смотреть по телевизору всякие сериалы и вообще кино про любовь. Там так красиво целуются, а потом смотрят друг на друга, как будто им кого-то жалко. Это потому, что у них любовь.

У нас в детском садике уже четыре любови, и у меня тоже любовь, то есть не у меня. Один мальчик, Артемка, он меня любит. Когда я куклу в грязь уронила, он ее своей варежкой вытер, и еще он говорит, что я красивая. А я еще не знаю, люблю его или нет. Потому что он глупый и не знает, откуда он взялся на самом деле. Он говорит, что его сделали в космосе на космической фабрике из космических деталей и всех людей вообще из космоса привозят. А потом они попадают в роддомы, и там родители их покупают. А это все неправда.

Сегодня я была у бабушки, то есть у папиной мамы, сидела на подоконнике и смотрела на улицу, когда мама придет. А бабушка уговаривала меня есть манную кашу, чтобы узнать, что нарисовано на дне тарелки, только я и так знала. Когда бабушка отвернулась, чтобы кашу наливать, я подсмотрела, там заяц синий и морковка у него желтая, а каша противная и скользкая. А потом я убежала от каши на подоконник и увидела, как машина приехала и какой-то дядька вышел, а потом мама вышла, и дядька ей поцеловал руку. А она посмотрела наверх и увидела меня в окне, и дядька тоже посмотрел, а потом уехал.

– Бабуля, а когда руку целуют, это что?

– Да кто ж теперь, деточка, руки целует? Это раньше было. Когда мужчина за девушкой ухаживал, он ей руки целовал и цветы дарил.

– А если не раньше, а сейчас?

– Значит, человек хороший, культурный и, значит, женщина ему нравится.

Значит, папа, наверное, нехороший и некультурный, раз он маме руку не целует все время, вот мама и нашла себе хорошего.