Петер стал совсем нервным. Его словно подменили. Он мог мне нагрубить по малейшему поводу или даже без него, и я ровным счетом не понимала, чем заслужила такое отношение. От ожидания новых придирок я сделалась рассеянной и частенько роняла вещи. Это вызывало еще больший шквал эмоций. Теперь уже Петер позволял себе откровенные оскорбления. Вскоре я узнала, что такое «Blöde Kuh», «Dreckige Sau»[13], а также выучила другие замечательные немецкие слова.

Попытки инициировать близость заканчивались в лучшем случае ничем, а в худшем – скандалами. Приглашение, например, забежать в туалет в баре, чтобы пошалить, было воспринято криками: «Со своими бывшими это делай! Я не животное!» Физический контакт теперь сводился к каким-то издевательствам. Петер продолжал свою моду кусать меня за ухо, а если я возражала, реагировал новыми порциями оскорблений.

Однажды он ухватил меня зубами прямо в гостях у матери. Я попыталась остановить это и ущипнула его за руку. А он в ответ лягнул меня со всей дури ногой. Фелиситас это видела и даже на него прикрикнула. А потом отвела меня в сторону и наполовину жестами, наполовину на немецком, насколько я его понимала, объяснила мне, что Петеру надо дать отпор. «Он всегда был такой, – сказала, она мне. – С самого детства ко всем цеплялся. Брата бил, сестру называл Холодильником и в четырнадцать лет довел ее до нервного срыва. Она потом в школу не ходила целый месяц, стеснялась себя. Первую жену долбил постоянно. С детьми никогда не нянчился. Поэтому мы очень удивились, когда он к тебе привязался. Он еще никогда так никого не любил. Но характер дает о себе знать. Терпи, его отец тоже бывал таким».

Дельный совет, ничего не скажешь. Неожиданно я поняла, что с молчаливого согласия всех членов семьи попала в руки неуравновешенного типа. Видимо, они хотели, чтобы я его как-то утихомиривала. И на это я должна была теперь положить свою жизнь.

Словно в подтверждение этих слов, Петер тут же облил грязью своих дочерей, назвав одну из них ленивой, а вторую тупой. И если старшая была куда чувствительнее и явно расстраивалась, младшая почти не реагировала. Я уже заметила, что она подходила к Петеру только с классической просьбой: «Папа, дай денег!» Очевидно, за это она готова была терпеть любые слова. Само по себе его мнение было ей параллельно.

В этот же визит Петер совершил еще один подвиг – когда все чокались, он встал и громко сказал приехавшей тете из Италии: «Марианна, а чего ты так часто к нам таскаешься? Выпивай свое вино и уезжай умирать в Милан». После этого настала секундная пауза – даже твердолобые австрийские родственники не были готовы к такому выступлению. Но никто не сказал Петеру ни слова. Даже тетя никак не отреагировала. Может, потому, что она была старенькой и не расслышала. А может, она просто понимала, что лучше промолчать.

Именно тогда до меня дошло, что Петер – тиран в этой преимущественно женской семье и что все его, пожалуй, боятся. Боятся и восхищаются, поскольку при этом он был еще и тираном с деньгами, так или иначе поддерживающим всех материально. Одним словом, кто платил, тот и заказывал музыку. Пресловутые три «К»[14]оказались правдой, – по крайней мере первые два точно, – и я попала в самый эпицентр экстремального патриархата.

С семьей отношения у меня складывались своеобразно. Несмотря на все попытки наладить отношения с дочерьми Петера, у меня ничего не выходило. Старшая, Фиона, действительно оказалась хоть и не злой, но туповатой. Она вообще ничего не понимала по-английски, а работала медсестрой в больнице. Общаться нам было решительно не о чем, и мы лишь изредка друг другу глуповато улыбались. А вот младшая, Моника, была двуличной, злопамятной и недоброжелательной. Она периодически выпрашивала у Петера машину на выходные и уезжала на ней кататься. После очередной такой покатушки я обнаружила свою фотографию, которую Петер хранил приколотой к откидному зеркалу, измятой и надорванной. При этом в самой машине как бы невзначай обнаружилась маленькая фотография самой Моники. Увидев это, Петер лишь рассмеялся: «Ревнует!» А вот мне смеяться совершенно не хотелось. Я прямо чувствовала разлившуюся в машине ненависть. И, увы, Петер совершенно ничего не делал, чтобы хоть как-то исправить ситуацию.

Сестра Петера постоянно держала дистанцию. Она вроде как относилась ко мне благожелательно, но при этом могла подколоть не хуже своего братца. Франциска напрочь была лишена женской солидарности, да и вообще женственности. Одно слово – Холодильник.

Мама Фелиситас держалась на короткой ноге и настаивала, чтобы я ее называла просто Фели – на «ты». Вообще, как выяснилось, в Тироле было нормальным, когда сопливый школьник тыкал пожилым женщинам. И невоспитанностью считалось как раз обращение «вы». Но я как-то не могла к этому привыкнуть. «Все из-за вашей зажатости, – в своей манере прокомментировал Петер, когда я поделилась с ним своими трудностями. – Опять проблемы на ровном месте».

Я старалась доказать, что зажатость – это не про меня, и активно поддерживала отношения с Фелиситас. Но меня убило, когда во время моего очередного визита она внезапно указала мне на дверь: «Сейчас придет моя вторая семья, я должна идти готовить». Оказалось, что вторая семья – это бывшая жена Петера со своим новым мужем, которые жили в соседнем доме и о которых мне никто даже не удосужился сказать. Просто, когда я увидела их всех, шествующих через сад в сопровождении Моники, и поняла, насколько похожи лошадиные челюсти двух женщин, сопоставить факты уже не составило труда. Под напором моих расспросов тем же вечером Петер сдался и сказал, что ничего мне не рассказывал, поскольку все это «не важно». Как всегда, то, что не имело значения для него, ранило меня просто бесконечно. И все снова закончилось криками и плачами. После этого я старалась к Фелиситас без лишнего повода не наведываться. Мне было неприятно ее разделение семей и то, какая роль при всем при этом отводилась мне. И автоматически – все остальное.

От всей этой компании выгодно отличался брат Мартин. Он всегда был внимательным, улыбчивым, он оказался единственным австрийцем с чувством юмора. И к своим дочерям он относился совершенно особенно и нежно. У нас с ним даже образовалось кодовое приветствие, которое кроме нас никто не понимал. Если честно, он подходил мне гораздо больше, чем Петер, – и по темпераменту, и по взглядам на жизнь. В какой-то момент я поймала себя на том, что слишком часто думаю о Мартине. Если бы можно было все отмотать назад – как знать, может, я бы и выбрала другого брата. Но теперь это было невозможно, и я приказала себе об этом не фантазировать.

* * *

Очередная крупная ссора с Петером не заставила себя долго ждать.

Мой муж, надо отдать ему должное, почистил квартиру в Имсте и убрал все непотребности, связанные со своей бывшей. Но у меня возник психологический блок. Казалось, стоит мне появиться в этой квартире, как меня снова постигнет какое-то разочарование… или боль… или призрак из прошлого схватит за горло. Но Петер уверил меня, что теперь все в порядке. Он привел меня в квартиру и принялся демонстративно открывать ящики и показывать полочки.