Случалось и такое, что в рукопись заносило целые картины. Так, однажды восточный ветер подул сильнее, чем всегда, а когда он улегся, Анастас Браница обнаружил стаю неизвестных ему птиц, не похожих на обычные распространенные виды. Они собрались на ветвях деревьев, как на насесте, некоторое время, прикорнув на них, отдыхали, а потом полетели дальше, наполнив его очередное обращение к любимой стокрылым шумом и тысячеперым цветом. В другой раз случилось, что в письме появился единорог. Он был похож на известные описания мифического животного, с которыми Анастасу приходилось встречаться в старинных книгах, но одновременно и отличался от них. Словно он был действительно настоящим, тем самым, которого последними видели средневековые писатели и мистики и которого они попытались, как могли, описать. Белый единорог скоро исчез в зарослях кустарника, но позже и сам Анастас, и Натали Увиль время от времени встречали его, не будучи полностью уверенными, действительно ли он существует или только им привиделся. Зверь мог часами неподвижно стоять напротив виллы, которую строил молодой человек, прясть ушами, встряхивать головой, увенчанной копьевидным рогом, иногда вставать на дыбы или оглашать окрестности печальными звуками своего языка, но, стоило двум читателям — с Сеняка и Звездары — приблизиться к нему хотя бы в мыслях, он тут же исчезал.

Истратился 1928-й год, прошел 1929-й, начался 1930-й, рукопись продвигалась, многие растения в саду принялись и покрылись листьями, достроенный стеклянный павильон собирал в себе лунный и солнечный свет, а на вилле вот-вот должна была появиться крыша. Анастас Браница шаг за шагом терпеливо приводил в порядок место их обитания, а Натали Увиль, казалось, дышала только во время пребывания в письмах человека, которого в действительности никогда не видела. О Марселе Шампене, ухажере из Франции, напоминал лишь приторный вкус вечно тех же глазированных комплиментов. Поглощая эти сладости вместо своей подопечной, мадам Дидье невероятно растолстела и развлекалась тем, что всякий раз после того, как, блаженно жмурясь, с жадностью поглощала очередную конфету, присоединяла блестящий фантик к уже солидному шару, состоящему из предыдущих оберток, — блестящая фольга, кусочек за кусочком, превратилась в сверкающий мяч диаметром сантиметров в сорок, не меньше.

— Plus precisement trente-neuf centimeters. Я решила Придет день, может, даже в этом году во время осенней инспекции, когда вице-президент попросит вашей руки, и это станет моим свадебным подарком. Вполне подходящий сувенир в память о днях вашего девичества... — иногда говорила она, прикидывая, насколько увеличивается вес и объем шара с каждым новым фантиком.

Справедливости ради следует сказать, что и Анастасу Бранице, и Натали Увиль, порознь и вместе, иногда начинало казаться, что их роман — это просто галлюцинация. Что отдельно ни он, ни она не существуют, что они друг друга просто выдумали. Да, время от времени им так казалось, но следы их любви опровергали это, убеждали в обратном. Бывало так, что Анастас возвращался с ладонью, испачканной пастельными мелками, причем именно той ладонью, в которой он недавно сжимал руку любимой. Бывало, что она после чтения замечала на своих пальцах пятна от его фиолетовых чернил. Обилие следов пастели и чернил свидетельствовало о том, что постепенно они открывали совсем новую для себя область взаимоотношений.

И если бы не эти следы, было бы невозможно описать, что произошло в тот летний день 1930 года, когда были окончательно завершены кровельные работы на здании и они отправились бродить по всему дому, осматривали первый этаж, взбегали на второй, снова спускались вниз, теперь по внутренней лестнице, стараясь повсюду оставить эхо своих улыбок, а потом, устав, уселись на голом полу самой большой комнаты — будущего музыкального салона или скромного зала для танцев. В общем, когда Натали Увиль в доме на Сеняке отложила в сторону письмо, она заметила следы фиолетовых чернил на каждой из несомненно недавно расстегивавшихся пуговиц, обтянутых тем же жоржетом, из которого было сшито ее платье. Опасаясь, как бы этого не увидела мадам Дидье, девушка поспешила переодеться и обнаружила отражения перепачканных чернилами рук Анастаса на своих чулках, от колена и выше, а потом и на всем белье, и не только на нем: оставшись обнаженной, она нашла те же самые отпечатки на коже, на белизне груди, живота и боков... В общем, когда Анастас Браница в доме на Звездаре отложил в сторону письмо, он заметил следы пастельных мелков вокруг пуговиц своей рубашки. Догадавшись, что это может означать, он сорвал ее, а за ней и остальную одежду, повсюду встречая мимолетные или же полные отпечатки измазанных пастелью пальцев, всегда как раз такого цвета, который больше всего соответствовал данной части тела, правда, главным образом, здесь преобладали оттенки красного — от стыдливо-розового до пурпурно-кипящего...

В котором продолжается рассказ

о полной отдаче самого себя

и других крупных тратах,

о лупе ювелира,

о порфировом бюсте,

о больших пальцах, засунутых за жилетку,

о бантах на людях из мира искусства

и об их пелеринах,

о спирали читательского интереса

и жизни между одной и другой любовью,

о клятве

на веки и веки веков,

о расстегивании пуговиц губами

и развязывании узлов зубами

и о том, как во все проникла

коварная действительность,

гарь и искры.

Отдаваясь писанию писем полностью, всем своим существом, до мельчайшего трепетания чувств, Анастас Браница, ради удовлетворения проистекавших из рукописи потребностей, безоглядно тратил и тратил солидные денежные средства. За годы прилежной работы над романом, годы духовного парения и, соответственно, полного отсутствия в повседневной жизни, унаследованная им наличность медленно, но верно таяла и наконец испарилась окончательно. Анастас начал постепенно, один за другим опустошать, а потом и закрывать банковские счета, продавать доставшиеся ему от отчима ценные бумаги — пачки акций становились все тоньше, от некоторых осталась одна только надушенная трехцветная ленточка, которой они были перевязаны крест-накрест. Если бы молодой человек даже поверхностно проанализировал свое финансовое положение, расчеты показали бы, что оно более не позволяет производить столь значительных расходов. Но точно так же, как Анастас Браница в письмах к возлюбленной не ограничивал себя в выражении чувств, не принимал он во внимание и размеров своих трат, продолжая брать столько, сколько требовалось на те или иные нужды, и не заботясь о том, сколько остается. Основное правило, которым он руководствовался, состояло в том, что Натали Увиль заслуживает всего самого лучшего, и ради этого он ни разу не торговался ни с самим собой, ни с другими, начиная от проектировщиков виллы Лаврентия Балагача и Паулуса Винтера и до парижского профессора садового и паркового дела Пьера Боссара, в соответствии с цветущими замыслами которого он устраивал роскошный сад, не говоря уж об остальных подрядчиках, которым он доверял другие, менее объемные области своего дела, а тем более о незнакомцах, доставлявших ему незатертые слова и новые значения известных выражений. Иногда он поступал так оттого, что не имел времени самостоятельно довести до полного совершенства осуществление возникавших по ходу дела многочисленных идей, а иногда потому, что считал себя недостаточно одаренным для решения той или иной задачи. Не так-то легко установить, сколько раз ему приходилось нанимать помощников. Все договоренности он обычно заключал устно, без письменных следов, вместо подписи подтверждая сделку сердечным рукопожатием, доверчиво выдавая при этом аванс и зачастую даже толком не представившись и почти никогда не объясняя конечных причин своих загадочных заказов. Вот, например, непосредственно после того, как закончились работы по установке крыши, он явился к известному торговцу редкостями Исааку Конфорти и в общих чертах указал, какая ему нужна мебель. Нисколько не удивленный и привыкший как к тому, что покупатель, если у него есть чем расплатиться, всегда прав, так и к тому, что на Балканах люди зачастую стремятся заполучить нечто из ряда вон выходящее, чтобы восполнить не просто исторические пробелы, но даже целые эпохи или столетия, Конфорти за два года сотрудничества поставил необычному заказчику не одну страницу описаний, которыми и был меблирован каждый свободный угол виллы Анастаса Браницы. Раз в неделю в доме на Великом Врачаре, который теперь уже почти все и всегда называли Звездарой, потирая руки, появлялся лично сам антиквар или его помощник и один за другим разворачивал десятки рулонов бумаги, на которых от ранних утренних бликов на оконном стекле и до отбрасываемых в сумрак вечерних теней рассматривался каждый отдельный образец.