Я, честно говоря, не знала, куда деваться, хотела даже ехать домой спать, но поздно спохватилась – электрички уже не ходили, а в Москву никто из пьяных гостей, разумеется, ночью на машине ехать не хотел. Я ушла в дом и легла спать. Засыпая, видела перед собой безумные глаза Алексея. И обрывки его жаркой речи, обращенной к кому-то из гостей.

– Вот это и значит – хоронить своих мертвецов! Правда? Да?…когда все, что было раньше, исчезнет, и все начнется с чистого листа… Правда? Мертвец Толстой хоронит мертвеца Вольтера, а мертвец Вольтер хоронит мертвеца Платона… Правда? Да?… Нет, ну скажите! Жить должны живые. Не мертвые, а живые… Да?

Часов около шести утра, было уже совершенно светло, кровать моя заскрипела, и я почувствовала, что на меня наваливается чье-то тело. Михаил, это был он, совершенно пьяный, такой, каким я его никогда за всю нашу совместную жизнь не видела, пытался содрать с меня трусы…

– Давай, давай это… закольцуемся… – бормотал он, дыша в лицо водочным перегаром.

– Это как? – спросила я, схватив его за руки.

– Как-как! Пусть это будет наш последний секс… Мне было даже не противно, – так, безразлично.

– Не дыши мне в лицо, ты пьян, – сказала я, отпуская его руки.

– Хорошо, хорошо…

Он честно отвернул лицо в сторону, снял с меня трусы и поимел меня с каким-то даже исступлением. Я же лежала под ним бесчувственная как колода. Только дернулась, когда почувствовала, что он кончает.

«Закольцевались», – подумала я, выбираясь из-под бывшего мужа. Между тем в комнате в углу в кресле спал какой-то человек, запрокинув голову. Вошел, видимо, когда я спала, искал свободное место, да так и заснул. Мне стало смешно. Я вышла на крыльцо. У костра сидели в шезлонгах трое самых стойких гостей, ели мясо, пили водку и подбрасывали книги в огонь. Я налила кувшин воды и ушла в сад смыть с себя липкие остатки «кольцевания». Только тогда мне стало противно. И сладко одновременно. Я знала, что эта грязная ночь и есть мое прощание с родиной, с прошлым. Больше я сюда не вернусь.

Я разделась догола и тщательно вымылась, поливая себя из кувшина. Мне было плевать, видят ли меня мои бывшие приятели, я даже имен их не пыталась вспомнить. Потом вернулась в дом, взяла сумочку и на цыпочках, тихо ушла. Было зябко, солнце еще не вышло из-за кромки дачных деревьев, птицы гомонили кругом. Я дождалась электричку и уехала в Москву.

Потом, я знаю, были какие-то трудности с продажей дачи, потому что наутро того же дня пылающую оргию нарушил приезд риелтора и потенциальных покупателей. Те смотрели в ужасе на костер, на остатки библиотеки, на двор и сад, усыпанные пеплом, на опохмелявшихся гостей. Покупатели пытались сбавить цену, но Михаил стоял на своем твердо, хоть и нетвердо стоял на ногах.

Впрочем, это все я слышала в пересказе мамы, а бывшего мужа я больше никогда не видела. Да и он не пытался со мной встретиться. Единственное, что я выторговала через маму по телефону, были две трети суммы за проданные дачу и квартиру: наших детей он счел за треть. Нуда ладно, плевать, надо было возвращаться домой, в Копенгаген.

Алексей, правда, пребывал весьма вдохновленный тем, что увидел и услышал в России. Он собирался со мной, по его словам, на самое короткое время, только за тем, чтобы лучше подготовиться к окончательному возвращению на родину. Я не перечила, пусть думает да и поступает как ему заблагорассудится.

В конце июля мы – я, мама и Алексей – вылетели в Данию.

I

Молодые датские инвалиды проживали на окраине Копенгагена, в Эморупе, компактной колонией – человек тридцать в дешевой пятиэтажке. Старостой над ними был поставлен некий Георг Даниэльсен, хозяйством ведала Ингрид, его жена. Даниэльсен следил за порядком: помогал убогим решать бытовые проблемы, пару раз в месяц устраивал спортивные состязания и иногда по вдохновению – конкурсы, вечеринки, экскурсии. Давал он и уроки ремесла (Георг был профессиональным столяром), призванные вернуть колонистов к «нормальной» жизни.

В прежней жизни кроме столярного ремесла Даниэльсен освоил, и весьма успешно, искусство наркомании. Только чудом после почти пяти лет почти тотального забытья ему удалось слезть с иглы, и тогда в качестве реабилитации государство отправило своего отблудившего сына в одну из нищайших африканских стран. Там за харчи и символическую плату (основная ее часть копилась в банке, и снять ее бывшие наркоманы могли лишь по возвращении на родину) он работал в компании еще пары десятков таких же своих «коллег» на благо африканского народа – столярничал и плотничал, учил столярничать и плотничать.

Там же Георг Даниэльсен познакомился с Ингрид, единственной из всей датской колонии женщиной.

Она преподавала юным африканкам танцы. В прежней жизни Ингрид была сперва балериной, потом – алкоголичкой. По негласному регламенту африканские колонисты опекали друг друга, ходили друг к другу в гости, а надзирал за процессом их возвращения к жизни староста – профессиональный психолог, разумеется, без дурного прошлого.

Ингрид была еще недурна собой, хотя и с явными следами разврата на веснушчатом лице: припухлые веки, желтоватые зубы, красная сетка сосудов на щеках и крыльях носа, поредевшие волосы веником. Для мужского населения колонии она числилась лакомым кусочком и вполне отвечала ожиданиям: спала со всеми, кто того хотел. Или мог – некоторые колонисты приехали с семьями. Запрет на алкоголь Ингрид с лихвой искупала сексом. Правда, довольно скоро соотечественники ей прискучили, и она увлеклась аборигенами. Как правило, это были отцы, дядья и братья ее учениц, а то и случайные знакомые.

Интересно, что в «датский» период сексуальной жизни Ингрид единственным, кто не обратил внимания на ее прелести, был как раз Георг. С самого первого своего африканского дня он пребывал в неком притуманенном состоянии – буйное прошлое давало о себе знать. Жил и работал Георг в буквальном смысле как автомат. Утром заваривал слабый суррогатный кофе, съедал безо всякого намека на аппетит тост с джемом, поливал цветы в палисаднике перед крохотным домиком в две секции, который делил с другим реабилитантом. Потом садился на велосипед и отправлялся в мастерскую. Там до полудня строгал и пилил, следил, как строгают и пилят его чернолицые ученики, за брак и нерадение не ругал, лишь доставал из штабеля новую доску и показывал, как надо. Почти ничего не говорил, лишь «да» да «нет».

Около полудня к мастерской обычно подъезжал на велосипеде староста Олаф, спрашивал: «как дела» да «какие проблемы», неизменно получая в ответ: «нормально» и «никаких». После чего соотечественники разъезжались: Олаф – проведать других подопечных, Георг – домой обедать. Обедал он сосисками, которые покупал в валютном магазине для европейцев, потом ставил во дворе в тени акации шезлонг и сидел так почти неподвижно часа два до окончания сиесты. Потом снова работа, нетяжкая, до пяти часов.

Вечерами колония обычно собиралась на вилле Олафа: слушали музыку, играли в «монополию», в карты, пили сок, ели фрукты, обменивались новостями с родины. Не приходить туда было нельзя: обычно, прождав полчаса, Олаф посылал за отсутствующим кого-нибудь из «надежных» колонистов. Около девяти вечера разъезжались на велосипедах по домам, обменявшись кассетами, книгами и газетами. Уже после этого часа Олаф обычно не проверял, чем занимаются его подопечные, да и нужды в этом особой не было – колония жила компактно, каждый следил за каждым.