Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли – отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу лошади.

Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:

– Дай хоть голову поднять, говнюк.

Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой. Пленник выругался и затих.

Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к своим соратникам:

– Поднимите пленных.

Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них обвис на руках Верекундия – тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл рот, глядя на пленного во все глаза. А тот – лицо хитрое, как у маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки – сказал хрипло:

– Сукин ты сын, Гааз…

Это был Шальк.

Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и распорядился:

– Добить.

– Нет, – поспешно встрял Гааз.

Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.

– Оставь его жить, – повторил Ремедий.

– Он защищал нечистое дело, – гневно произнес Варфоломей. Каждое слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию, динарий за динарием.

– Он покается, – упрямо сказал Ремедий.

– Он все равно умрет, – вмешался Витвемахер, стараясь говорить примирительным тоном. – Слишком тяжело ранен.

– Пусть умрет своей смертью, – совсем тихо сказал Ремедий.

– Ты что, его знаешь?

Ремедий кивнул.

– Он обыгрывал меня в карты… То есть, я хочу сказать, он мой старый товарищ и отменный пушкарь.

Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.

– А второй? Он тоже тебе знаком?

Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву – стоял, откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее солнце. Могучий мужичина, бородища лопатой.

Ремедий побелел и еле сумел вымолвить:

– Надеюсь, что нет.

Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.

Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.

* * *

– Может, просто похож? – спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.

Но он покачал головой.

– Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?

Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.

– Не-а. Ничего такого не чувствую…

Шепотом Ремедий спросил ее:

– Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?

– Балатро знает дорогу, – беспечно отозвалась она.

* * *

– Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его…

– На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.

– Мало.

– Чего мало?

– «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.

– Тогда… «Воздыхание о вечном».

– Отбито, – с сожалением сказала Клотильда.

Ремедий придвинулся к ней ближе.

– «Непотребство», – сказал он, выкладывая карту девушке на колени.

Клотильда покусала губку.

– На твое «Непотребство» – «Диана».

– Мухлюешь, – крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.

Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря – того отделали на славу – Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.

На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.

– Это мне чудится? – осведомился он.

Иеронимус потрогал пульс у него на шее.

– Не чудится, – сказал он наконец.

Шальк не стесняясь выругался.

– Могу тебя порадовать, – продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало. – Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.

Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.

– Я позову его.

И ушел.

Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда морочит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.

Не выдержав, Шальк заорал:

– «Диана» младше «Непотребства»! Ну и теленок же ты, Ремедий…

Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:

– Клотильда… А чем крыть «Любовь Земную»?

– «Любовью Небесной», конечно.

– А почему Любовь Земная – грех?

– Поменьше рассуждай, монашек, – сказала Клотильда. – Сильная карта, так что жаловаться?

– Не на что, – отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.

* * *

Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима? Только что сияла царским блеском осень – и на тебе…

– Не рано ли в этом году? – сказал Ремедий, обращаясь к мокрому холсту телеги.

Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:

– Черт знает. А какой нынче день?

Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот. Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую едва не до колесных осей.

И увязла.

– Дай помогу, – сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы. Крупный мужчина, сильный – сразу легче стало тянуть.

– А, – проворчал Ремедий вместо благодарности. Поднял глаза.

Мартин.

Вдвоем выволокли комедиантскую повозку вместе с вертепом, припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли бок о бок.

Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:

– Ты и вправду Мартин?

В ответ понесся басовитый хохот.

– Все так же прост Ремедий Гааз, – сказал, наконец, Мартин, отдуваясь.

Ремедий неопределенно пожал плечами.

– Не было смысла меняться.

– Эркенбальду давно видел?