litbaza книги онлайнСовременная прозаГолова моего отца - Елена Бочоришвили

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Перейти на страницу:

Моя мать почти никогда не демонстрировала нам своей способности чревовещать. Пожалуй, два или три раза, и это было восхитительно смешно. Голос был низкий, почти мужской. Он исходил как будто не изнутри нее, а извне. Рот ее не был наглухо сомкнут, а чуть приоткрыт, но губы не шевелились. Этот голос будил меня иногда ночью, когда мы все спали в одной комнате — я с сестрой валетом на детской кроватке, а рядом, впритык к нашей, на узкой кровати — мои родители. Мне тогда казалось, что они не помещаются на узкой кровати, что им тесно и от этого они ерзают и ерзают, пытаются найти удобную позу. Этот голос, пожалуй, одно из самых первых воспоминаний моего детства. Всегда ночью — неужели в то время никто не занимался сексом днем? — и всегда неожиданно, посреди сна. Я помню недовольство отца, его возмущение: «Ребенок должен спать ночью!» — помню, как мать успокаивала попеременно его и меня. Я плакал. Потом мать просовывала ко мне сквозь прутья свою маленькую душистую ручку, я обнимал ее обеими руками, прикладывал к своей щеке и засыпал. В детстве я обожал свою мать и ненавидел отца. Он отнимал у меня мать. Ведь если бы не он, она спала бы со мной, в моей кроватке, между мной и сестрой!

Спасибо доктору Зигмунду за объяснения, сам бы я никогда не догадался!

Кстати, Фредерик, ты когда-нибудь заставал меня с мамой врасплох? Извини.

…После Игоети, после полуразрушенной церкви, дорога расширяется, и машины сразу набирают скорость. Как будто водители знают, что теперь счастье на их стороне, раз они выбросили на ветер монетки. Мы проезжали по этой дороге почти каждое воскресенье, много лет подряд, и я видел немало аварий. Лишь однажды, по телевизору, я увидел знакомый участок дороги совершенно пустым — это когда русские войска вошли в Гори и стали продвигаться к Тбилиси во время «пятидневной войны». Я увидел танк, стоящий возле маленькой церкви, почти вросшей в землю. И деревья вокруг.

Я узнал все — и церковь, и дорогу, и деревья, и даже танк. Именно такой советский танк я видел каждый раз на парадах. И в нашем школьном учебнике по «гражданской обороне». Воспоминания вдруг охватили меня, я сам стал не свой. Этот танк, стоящий в тени под зелеными деревьями, возле маленькой церкви, приносящей счастье.

Я вспомнил свое детское волнение, даже горе, когда я вдруг выяснил — из школьного учебника, — что советский танк уязвим. Вот его «уязвимые» места: ствол пушки, приборы стрельбы и наблюдения, ствол пулемета, борт корпуса, корма корпуса и ходовая часть. И у танка есть «мертвая зона», он «слепнет», если вооружение — ствол пушки и пулемета — склонить максимально. Самый обыкновенный человек — мужчина с авоськами — может вывести танк из строя, если встанет прямо под ствол.

Боже мой, как танк хрупок! Я нервничал — как же он будет нас защищать, когда начнется война? А война неминуема — мы живем в окружении врагов! Ведь я не представлял, что советский танк будет нападать на нас самих, безоружных, что он будет гоняться за детьми и бабками. А перед ним всякий раз будет возникать, как из дыма, человек с авоськами, рядовой гражданин.

Я был в средней школе, когда нас начали готовить к войне. Учителя звали Кукури, он плохо слышал после контузии, он пользовался одеколоном «Шипр». Мы кричали ему, с задних парт, — «Ку-ку-ри! Ты как свой „Шипр“ принимаешь, вовнутрь?» Он кричал нам в ответ: «Защита Родины — есть святая обязанность советского гражданина!» Мы любили Кукури, мы любили его предмет. Мы разбирали на составные части автомат Калашникова, учились чистить его и собирать «на время». И стрелять.

Нас водили в тир — мы стреляли из положения стоя и лежа, по неподвижным или движущимся мишеням. Движущиеся мишени были манекены, набитые ватой, они были похожи на живых людей. Девочки, стесняясь, ложились на пол, раздвигали ноги и целились. «Шире ноги, — кричал им Кукури, — телу нужен упор!» И подмигивал нам, как друзьям. Мальчики ждали своей очереди, курили одну сигарету на всех, передавали ее из кулака в кулак. На счет «три» — огонь! Как стрелять? Кукури знал все. «Целиться надо в голову, чтобы убить наверняка. Не убьешь ты — враг убьет тебя!» На войне как на войне.

Убить! Вышиби к чертовой матери вражеские ватные мозги!

И всегда неожиданно, вдруг, школьный звонок звенел долго, как сирена. «По длинному звонку учащиеся быстро покидают классы, строятся в колонны и маршируют в ближайшее бомбоубежище». Ближайшее от моей школы бомбоубежище было на соседней улице, в подвале жилого дома. Нам раздавали противогазы. Надо было высидеть в маске положенное время. Мы смеялись — стекла в маске потели. Однажды со мной рядом сидела девочка из другого класса, она сняла свою маску и спросила меня:

— У тебя тоже мокрое лицо? Покажи!

Я снял маску, она потрогала мое лицо руками. Я поцеловал ее мокрыми губами.

— На счет «три», — сказала она, — открой рот!

Неистовая радость жизни!

Я не помню имя той девочки. Кажется, мы больше не встречались. Почему моя память хранит все шесть «уязвимых точек» советского танка, а не имя девочки, которая подарила мне первый поцелуй? Или имя Кукури, его запах «Шипра»? Кукури, отставной вояка, походил на героя, а человек с авоськами — нет. Почему я не понимал тогда, что если в начале пьесы на стене висит ружье, то к концу пьесы оно должно выстрелить? Или что раз в жизни, как говорил отец, «стреляет даже незаряженное ружье»?

Мой Советский Союз.

Пожилая украинка, у которой я выкупил Большую советскую энциклопедию, самое большое сокровище ее мужа, спросила меня:

— Ну как, вы у себя «дома» не бывали?

— Нет.

— Говорят, в Грузии очень красиво.

— Это правда.

— И люди хорошие.

— Да, я не знаю людей более гостеприимных.

— Что, ностальгия не беспокоит?

— Нет.

Нет! Я ненавижу и люблю — разве это ностальгия? Между мной и страной, где я родился, — не года и расстояния, а смерть моего отца, голова его, похороненная отдельно от тела, под деревом с вырванными корнями, в деревне, которой нет.

И это чувство не беспокоит меня, оно раздирает меня на части.

…После Игоети надо все время смотреть налево, чтоб не пропустить поворот на Чачубети. Иногда мы заговаривались в машине и проезжали мимо, потом возвращались. Весной деревья были в белом цвету. Поднимаясь вверх, в гору, дорога становилась все хуже и хуже, а лес — все красивей. Наша «Лада» буксовала в грязи. Отец выходил и толкал машину или садился за руль, а толкал я. «Последний раз я вел грузовик в осажденном Ленинграде…» Если мы поднимались на дачу вдвоем с отцом, а машина отказывалась ехать, то мы раскладывали закуску на ближайшей поляне, в тишине, и начинали выпивать. Я думаю, что нет на земле счастья больше, чем быть другом собственного отца. До сих пор, во сне, я проезжаю по этой дороге, выхожу на поляну, вижу отца, слышу пение птиц. Алые маки вокруг, тут и там.

Я подружился со своим отцом лет в двенадцать-тринадцать, не раньше. Тогда же, когда научился стрелять. Примерно в то время остался без хозяев бревенчатый дом на берегу моря, недалеко от города Гагры, где отец родился и куда мы ездили из Тбилиси отдыхать каждое лето. Прошло еще несколько лет, пока отец наконец разобрал дом на бревна и пронумеровал их, не всегда по порядку. Мы начали ездить на курорт по путевкам, как все, у кого не было на море родственников. И даже потом, когда мы приступили к постройке дачи в несуществующей теперь деревне Тапла, мы продолжали каждое лето выезжать на море. Я с отцом, а мать — с сестрой, так уж повелось.

1 ... 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?