— Как куда — в гостиницу!

— Но я там уже не живу, — пробормотал я, глядя ей в спину. И так и не понял: расслышала она или нет.

Вечером я снова заглянул в гостиницу; попытался еще раз объяснить, потолковать — проникнуть в свой номер.

— Мне могут позвонить сюда! — сказал я директору. — И звонок это важный. Неужели же нельзя — хотя бы на этот вечер?..

— Нет, нельзя, — заявил директор. — Закон есть закон. Здесь, учтите, не частная лавочка, а государственное учреждение. Вот расплатитесь по счету — и живите себе на здоровье, пользуйтесь телефоном и всеми удобствами. Только так! И не иначе!

И добавил — с угрожающими нотками в голосе:

— А иначе — если вы затянете с оплатой — мы будем вынуждены передать ваши вещи и документы в милицию. Уж там они взыщут с вас, найдут способ! Они умеют.

— Я думал, все можно устроить по-доброму, — проговорил я устало.

— Так я — добрый! — хохотнул он. — Я-то как раз добрый! Другой на моем месте не стал бы ждать ни одного часа. А я все-таки иду на уступки, даю вам фору.

— Но если уж давать фору, — сказал я, — то по-настоящему…

— Это вы о чем же? — прищурился он. — Это вы все — насчет своего номера? Там уж, милок, живут. — Он махнул пухлой, белой, лоснящейся своей ладошкой. — Там уж все занято… И не будем тревожить клиентов!

— Хорошо, — сказал я, — не будем… Но тогда разрешите, я сам позвоню — отсюда.

— Это можно, — кивнул он, — только быстро!

Я набрал Иринин номер — и долго, тоскливо вслушивался в гудки, звучащие из черной мембраны.

Ирина была сейчас единственным в городе человеком, который — как мне думалось — мог хоть в чем-то мне помочь, дать совет, сказать что-то доброе… Мне нужен был ее голос! Я жаждал его услышать.

Но голос этот молчал.

* * *

На улице я встал, поеживаясь. Поднял воротник пиджака. И хмуро глянул в ночное небо.

Погода портилась. Дул порывистый, зябкий ветер, и в вышине — затмевая и слизывая звезды — расползалась густая, косматая мгла. Она пахла влагой; судя по всему, дело шло к дождю.

Все повторяется, думал я. Проклятая жизнь! С тех пор как я освободился, я только и делаю, что брожу по ночным, по пустынным, по чужим городам… Вот так же точно, минувшей зимою, я потерпел крушение в Красноярске и не знал, куда податься, и мыкался — один, без друзей и без денег. И была зябкая, ветреная тьма, и маячили огни вокзала… Вокзал! — Я вдруг ожил, встрепенулся, вспомнив о нем. Вокзал всегда выручал меня. И выручит на сей раз. В такую погоду ночевать у реки, под мостом, как-то очень скучно… Лучше уж я проведу эту ночь в тепле и на людях. И кстати, там же, может быть, встречу Ирину!

Я знал, был уверен: вокзал меня выручит, спасет от одиночества, пошлет мне кого-нибудь… И он послал! Почти тотчас же.

Когда я, в зале ожидания, пробирался меж пассажирами (отыскивая на лавках местечко — поудобнее), меня окликнули:

— Эй, Чума! Это ты ли?

Я оглянулся — и увидел Солому.

С человеком этим вы уже знакомы, я много о нем рассказывал! Он сопутствовал мне во все годы прежней скитальческой жизни. Был при самом начале воровской моей карьеры (в Ростове) и при конце ее, при последнем акте (на Красноярской пересылке, в крупном сибирском фильтрационном лагере). Там мы с ним и расстались. Я уходил на свободу, а он — ждал нового этапа. Ему оставалось тогда, по моим подсчетам, еще года два. Очевидно, я ошибся, перепутал сроки. А может, произошло что-то неожиданное…

Да уж не был ли он в бегах? Но нет, вряд ли. Если так — он вел бы себя иначе и не выглядел бы столь вызывающе.

Он стоял посредине зала — высокий, худой, в зеленой, сдвинутой набок шляпе, в клетчатом, легком, небрежно распахнутом плаще. И был он в пунцовом галстуке, в желтых перчатках и в апельсиновых башмаках! И одной рукою опирался он о зонтик, а другую — наполеоновским жестом — заложил за борт полосатого пиджака.

Солома отчетливо выделялся на сером фоне толпы — и она обтекала его, бурля и не затрагивая.

Я воскликнул, подходя к нему:

— Вот так встреча! Даже не верится… Ну, здравствуй. Рад тебя видеть.

— Я — тоже, — сказал Солома, повесив зонтик на руку и стягивая тесную перчатку. — Привет, малыш! — Сухие, костлявые щеки его морщились, лунообразный рот улыбался. — Вот, говорят: гора с горой не сходится…

Мы обменялись рукопожатием. Я тут же спросил:

— Откуда ты? Куда?

И он ответил уклончиво:

— Проездом…

И больше я ни о чем не стал спрашивать; блатная этика не велит проявлять излишнее любопытство. Все, что можно сказать, — произносится сразу. И уточнения здесь не уместны.

— Я, кстати, не один, — проговорил он. И обернулся медленно — кивнул кому-то. И сейчас же из толпы выдвинулись двое (этих я видел впервые!), столь же пестрые, разряженные, как манекены.

Они приблизились, обступили меня. Состоялась краткая процедура знакомства. А затем мы — всей компанией — направились в станционный буфет.

Наконец-то я сидел в тепле — и среди своих. И обстановка была уютная, мирная. И на скатерти матово поблескивал пузатый, запотелый от холода графин. И, заполняя весь столик, громоздилась еда — множество еды! — розовая, в белых мраморных прожилках ветчина, слезящийся сыр, остро пахнущая копченая рыба. И всякие колбасы. И пупырчатые огурчики. И зеленые салатные кружева…

При виде всей этой роскоши у меня от голода схватило кишки; стало даже как-то муторно, нехорошо. Я ведь ничего не ел уже два дня. Да и до того долгое время жил впроголодь… И теперь я — ощутив мгновенное головокружение — потянулся к закускам, наложил полную тарелку, соорудил себе гигантский бутерброд.

Наполнив водкой стаканы, Солома возгласил торжественно:

— Со свиданьицем!

Мы чокнулись со звоном. Выпили. И он спросил меня — собрав у глаз добродушные морщинки:

— Ну, малыш, рассказывай — как твои успехи?

— Да ничего, — отвечал я с набитым ртом, — все нормально…

— Видать, не так уж нормально, — проговорил с сомнением один из спутников Соломы. И цепким, оценивающим взглядом осмотрел меня всего — помятый мой пиджачок, несвежую рубашку, изможденное, жадно жующее лицо…

Я почти физически ощутил этот его шарящий взгляд — и перестал жевать.

Нет, даже здесь я не мог себя чувствовать свободно, раскованно — как встарь! Я теперь вынужден был кривляться перед своими так же, как и перед чужими… А что мне оставалось? Я отбился от старого берега и не прибился ни к какому другому. И самое главное было теперь — не выказать слабости, скрыть свой голод. Скрыть голод, вы представляете, каково это?! Особенно если ты — за столом. И стол этот сплошь заставлен яствами, буквально ломится от них! И все тебе здесь доступно, стоит только протянуть руку…