И вот в отдалении возник силуэт локомотива. Вспыхнули, приближаясь, огни. Звенящий гул прошел по вздрогнувшим рельсам.

Это был товарный состав — порожняк. И двигался он не шибко, только еще набирал скорость. Я отшвырнул окурок, примерился. Вскочил на подножку открытой платформы. И вдруг увидел краем глаза стелющиеся по земле голубоватые искры…

— Что это? — удивился я, повиснув на поручнях. — Неужто и здесь тоже пожар?

Но нет, это просто вспыхнул — подожженный моей папиросой — последний тополиный пух. Вспыхнул и тут же погас. Сгорел дотла, без остатка, так же точно, в сущности, как и все мои нынешние надежды и планы.

На полустанке (когда поезд притормозил у семафора) я украдкою перебрался в соседний пустой «телячий» вагон. И мимоходом успел подслушать разговор двух кондукторов. Состав, оказывается, гнали в Красноярск. Маршрут подходил мне, годился. И я решил весь этот путь (он, кстати, был не долог — всего лишь сутки езды!) провести, отлеживаясь в вагоне, — затаясь, укрывшись от греха…

Показываться на глаза людям я боялся: меня ведь могли искать. Ах, я всего боялся в тот момент! И возможной погони, и каких-либо новых случайностей.

И покуда поезд полз по Восточно-Сибирской низменности, пока он посвистывал и гремел, наматывая на колеса версту за верстою, я лежал во тьме — и все думал, думал. Думать было о чем.

Третья моя попытка не удалась, и я знал теперь, что предпринимать четвертую — уже просто нельзя. Это будет слишком опасно! В следующий раз я наверняка вляпаюсь в такую скверную историю, из которой мне потом уже вовсе не выбраться. То, что случилось, это еще цветочки — ягодки впереди… Я ведь все время иду по спирали, и она закручивается все туже и туже… А это неспроста! Судьба, очевидно, судила мне совсем иной путь — прямой. И прямой этот путь — тот самый, от которого я так упорно уклоняюсь: путь в ссылку, в тайгу.

Что ж, быть по сему. После трех последовательных поражений спортсмен — как правило — сходит с круга, выбывает из игры. Видать, и мне пора опомниться, забыть свои бредни, отречься от них — и начать простую, безыскусную жизнь. Профессиональная литература — не мой удел. Это бесспорно. И будь она проклята, коли так. Будь проклята она и бабы тоже!

Поразительное дело, размышлял я, валяясь на шатких скрипучих вагонных досках, почти все мои неудачи так или иначе связаны с ними — с бабами! Вечно из-за них мне приходится срываться с места, бежать… Таежную экспедицию я покинул из-за Анны, жены начальника. Из Москвы уехал по вине Наташи — в связи с ее предательством. А здесь, в иркутской истории, роковую роль сыграла Ирина.

В самом деле — не вскрой она самовольно этого письма, все бы, наверное, сложилось иначе, пошло бы по-другому. Да и на перрон я приплелся из-за нее, из-за нее! И не нашел ее там, не встретил почему? Может быть, она испугалась, слукавила, не захотела больше связываться со мною?

Ее я не нашел… Но зато встретил вокзального агента!

И все-таки при мысли о ней я испытывал не гнев, а скорее какое-то недоумение, чувство растерянности. Как же так получилось? Ведь что-то же у нас намечалось, что-то брезжило поначалу! И ничего не вышло. Ничего. Все кончилось. А жаль.

Струна, запевшая когда-то, теперь вдруг оборвалась. Она оборвалась — но остался какой-то отзвук, смутное эхо… И незаметно (под частый, четкий перестук колес) дребезжащая эта грустная нота стала обретать размер, воплощаться в стихотворные ритмы.

Я вот сказал: от профессиональной литературы я отрекся, проклял ее. Это правильно. Я отрекся всерьез! И долгое время оставался верен своей клятве… Но что же мог я поделать с самим собой — с неистребимой тягой моей к сочинительству? Ведь отказаться от себя нельзя, невозможно! Да я вовсе и не хотел отказываться… И тогда — в товарном вагоне — как-то непроизвольно, легко стали у меня рождаться стихи. В них снова ожил тополиный город, проступала из тьмы Ангара и старый мост над нею…

В дороге наметились лишь отдельные, разрозненные строфы. В целом же эта вещь созрела и оформилась позже, потом… И пройдут годы. И мы опять, случайно, встретимся с Ириной. И она — совсем уже увядшая, беловолосая, — спросит меня, печально кутаясь в платок: «Куда ж ты исчез в тот вечер? Понимаешь, все тогда неожиданно изменилось, и я на вокзал вообще не пошла. Сидела допоздна в редакции — звонила тебе… И ждала твоего звонка. Думала, ты догадаешься — где я. И на следующий день мы вместе с редактором ждали, что ты придешь, появишься… Но ты пропал. Как в воду канул… Ах, ты все время со мной хитрил — с начала и до конца!»

И затем, зажмурившись и словно бы плача беззвучно, она будет слушать эти стихи… Папиросы, Диккенс, крепкий чай. Тишина. А за окном ненастье. В форточку, распахнутую настежь, хлопья залетают невзначай. Снег валит. И вдруг, сквозь свет лиловый, возникает город тополевый. Много лет прошло, а вот, поди же, до сих пор я мост иркутский вижу! В хлопьях белых, в тополиной вьюге, сколько раз стояли мы вдвоем. Говорили — каждый о своем. Думали упорно друг о друге… Ветер был. Он бился о железо. Воду волновал у волнореза. И была тревожно-холодна и ясна ангарская волна… И бела была твоя рука. Пухом опушенный у виска, снежным нежный завиток казался. Ты сказала: «Позвоню с вокзала». И ушла. И не было звонка. Вот мне и остались по ночам, — папиросы, Диккенс, крепкий чай. Что еще? Тот мост, твои слова… Ты ушла… А может, ты — права? И, лицом прижавшись к мокрому стеклу, именем твоим я окликаю мглу.

В Абакане — пыльном деревянном степном городке — я сразу же, не раздумывая, направился в Управление внутренних дел.

Городок этот представлял собою административный центр Хакасской автономной области, и здесь, таким образом, были сосредоточены все правительственные учреждения. Имелись тут, между прочим, и областное издательство, и редакция газеты «Советская Хакасия». Проходя по центру города, я увидел пышную вывеску с названием газеты… И отвернулся. Не захотел даже смотреть на нее! И удалился, не дрогнув и не замедлив шага, лишь суеверно — трижды — плюнул через плечо.

Метания мои кончились. Я шел теперь — по прямой!

В Управлении меня, оказывается, уже ждали.

Пожилой, весь какой-то высохший, с худыми запавшими щеками майор (я тотчас же мысленно окрестил его «скелетом») сказал:

— Где же ты болтался, а? Телефонограмма из Москвы пришла месяц назад. И с тех пор мы ждем… Что случилось?!

— Да так… Не повезло, — начал я по привычке, — сами знаете, как бывает…

Но тут же я сообразил, что стандартная эта фраза выглядит здесь нелепо. И, переведя дух, добавил быстро: