И тут до меня дошло, что кам этот – женщина.

По возрасту она не сильно отличалась от Фаранак. Может, была на несколько лет моложе и покрепче, – но все равно передо мной ярилась не более чем шумливая, обряженная в тряпье старая карга.

Возможно, она различила перемену, наступившую во мне с этим осознанием, или же запас яда в ней попросту иссяк, но она выпустила мое плечо и отступила назад. Я продолжал стоять, дрожа и судорожно глотая воздух, которым я все равно не мог надышаться. Страх надрывно уходил из меня. Видимо, перед этим собранием я предстал как образчик – как нечто, имеющее отношение к замыслам кагана насчет войны.

Колдунья возвратилась в середину круга. Там она простерла обе руки к небу, взывая о ниспослании силы сердцам, умам и оружию аварских воинов. С окончанием своей ворожбы руки она опустила, а голова ее бессильно свесилась на грудь. Затем ноги под нею прогнулись, и она, рухнув наземь, недвижно замерла безмолвной грудой наговорных амулетов.

Кайям поднял золоченый череп, символ своего владычества. Медным голосом – так, чтобы слышали все, – он возгласил, что призывает собрание в свидетели того, что знамения благоприятны, а народ аваров должен готовиться к войне под его началом.

Внезапно все стихло. Впечатление было такое, будто каждый из присутствующих боялся сделать даже лишний вдох. Происходило нечто, мне непонятное. Кто-то из вождей уткнулся взглядом в землю, другие оглядывали круг… Не разговаривал никто. И никто не отзывался на призыв Кайяма. Подняв глаза, я потрясенно увидел, что взгляд Беортрика уперт в меня. Задержав его еще на мгновение, он чуть заметно дернул головой, словно говоря: немедленно уходи.

Не успел я двинуться, как Кайям сердито бросил золоченый череп и вскочил на ноги. Грузно покачнувшись, он обернулся к тудуну и разразился обличительной тирадой. Пьяным голосом он изрыгал на своего наместника проклятия и потрясал кулаками. Лицо его полиловело. Я уловил лишь то, что он обвиняет тудуна в трусости. Тудун в ответ медленно поднялся со своего места. Пьян он был значительно меньше, чем каган. С минуту он стоял в каменном безмолвии, и лишь желваки перекатывались у его стянутых в нитку широких губ. Затем его правая рука мелькнула к голенищу и обратно вынырнула уже с клинком. Остро сверкнула сталь, и тудун отточенным движением чиркнул кагана по горлу. Пенисто брызнула кровь, и в эти секунды часть вождей повскакала на ноги, опережая других, более пьяных. Совет погрузился в хаос: те авары, что были с оружием, набрасывались на намеченных ими жертв. Сторонники тудуна явились с ножами, а противники их оказались беззащитны.

Развернувшись, я побежал и не останавливался до самой лачуги Фаранак. На бегу я тяжело дышал. План побега был теперь неосуществим. Весть о резне, пронесшись по городищу, скоро всполошит всех. Так что подойти к стойлу и незаметно взять лошадей не получится: меня непременно обнаружат.

Влетев в дом, я захлопнул за собою хлипкую приземистую дверь и накинул засов. Сердце у меня бешено стучало, и я чуть не выпрыгнул из собственной кожи, когда в темном углу комнаты зашевелился силуэт. Тьфу ты – оказывается, это Фаранак поднялась со своих тряпок! Словно у старой кошки с негнущимися лапами, у старухи в доме имелось несколько лежанок, на которых она любила прикорнуть, свернувшись калачиком, – в зависимости от настроения, в том или ином месте среди своей рухляди. Секунду-другую я колебался, посвятить ли ее в то, что произошло на собрании вождей, а затем решил: утаивать правду бессмысленно. Видел я достаточно, чтобы понять: тудун со своими сторонниками настроен решительно и власть кагана будет искоренять со всей безжалостностью. Однако неизвестно, не потянется ли затем его рука и к родственникам Кайяма. Если да, то его сообщники довольно скоро нагрянут и сюда, за старухой Фаранак.

Известие о кровопролитии она выслушала настолько спокойно, что я подумал – может, она по глухоте своей ничего не расслышала? Я взялся повторять свои слова, подступив ближе и повысив голос чуть ли не до ора. Не дослушав и пары предложений, хозяйка осекла меня нетерпеливым жестом.

– Запри дверь на три дня, – злобно прошепелявила она, – и не шуми тут.

Видимо, она перехватила мой взгляд, мелькнувший на бадью с водой. Бадья была по-прежнему полна – значит, Фаранак к ней с утра не притрагивалась.

– Нам хватит, – сказала она.

– Ну а после трех дней? – посмел я задать вопрос.

– После будет новый каган, а старый предан земле.

– А ты не боишься за себя, после того что сталось с твоим племянником?

Водянистые, с красноватыми веками глаза старухи взглянули на меня, как на непроходимого тупицу.

– Так стал каганом и Кайям, – рассказала она.

– То есть он убил своего предшественника? – не сразу понял я.

– Тот явил слабость, – ответила старуха и добавила так, словно это объясняло и прощало все: – И вообще он был другого племени.

С этим она пошаркала прочь, что-то бормоча себе под нос.

Спустя полчаса стали слышны крики – в отдалении и непонятно где именно, но резкие и настойчивые. А затем я услышал шум: частый топот бегущих ног. Кто-то с судорожной стремительностью мчался по проулку возле нашего дома. Мимо двери этот человек пронесся, не сбавляя хода, и в его дыхании навзрыд чувствовались отчаяние и слепая паника. Не прошло и минуты, как послышался топот погони: несколько человек, мчавшихся стаей. Мимо нашей двери они тоже пронеслись без остановки, и было что-то жуткое в том целенаправленном молчании, которое они хранили на бегу, – ни возгласов, ни перекликаний, лишь дробный перестук ног, истаявший вскоре где-то вдали. Когда все стихло, я приник глазом к щелке в хлипких дверных досках. Но увидел я лишь серый забор домишки, стоявшего напротив. Может статься, соседи Фаранак тоже заперлись там у себя в тревожном выжидании.

Вокруг царило зловещее спокойствие.

Те три дня, что показались вечностью, мы с Фаранак просидели, съежившись, у себя в лачуге, словно затравленные лисы в норе. Ютились мы в полутьме и в заметно растущей вони. Пищей пробавлялись холодной из опасения, что дым от очага может привлечь внимание. Дневную норму воды составляли четыре мелких плошки на человека, а в отхожее место мы пробирались тайком, боясь произвести малейший звук. Фаранак большую часть времени спала, а я, расположившись поближе к двери, напрягал слух в попытке уловить, что там делается снаружи. Для закупоренного в темноте это была, пожалуй, единственная надежда прояснить, что все-таки происходит вокруг. А вокруг стояла почти полная, неуютная тишина. Притихли даже дети и собаки, а временами казалось, что городище и вовсе покинут и люди из него ушли. Занять ум было особо нечем, и я взялся размышлять, отчего все-таки Беортрик подал мне предупредительный знак как раз перед тем, как тудун выхватил нож. Было ясно, что саксонец однозначно причастен к заговору – иначе зачем он наполнял золоченый череп до краев, заботясь о том, чтобы Кайям напился допьяна? Но почему он решил предупредить меня, хотя до этого упорно избегал, оставалось загадкой.